Сочинения в 2 т. Том 1

— Ты, конечно, слышал мальчишкой на ярмарках от кобзарей или читал знаменитые украинские думы? — почему-то спросил Беспощадный. — Может, припомнишь думу о трех братьях, что бежали из турецкой неволи, из Азова? В этой думе воспета и Саур-могила… В гражданскую войну, помнится, мы величали ее «ключевой позицией Донбасса». Топографы отмечают ее торжественным знаком: наивысшая точка донецкой земли. Но она и памятник. Да, памятник народному эпосу. Это не случайное совпадение: наивысшая точка и — памятник поэзии.

На следующий день мы выступали перед шахтерами в нарядной. Давно известно, что в нарядных аудитория особенная: длинных словесных излияний не любит, а живым, трогательным, веселым и метким словом дорожит. Времени нам дано было мало, а вопросов у шахтеров оказалось очень много — и несложных, и доброжелательно-шутливых, и серьезных. Преступая свою обычную сдержанность, Павел Григорьевич во весь голос заявил:

— Ой, дело, хлопцы, дело! Вижу, читаете книги, да еще как читаете, молодцы!

Усатый дяденька, очень похожий на одного из репинских запорожцев, спрашивал обстоятельно, деловито:

— Слышал я, товарищ поэт, что ты шахтерского хлеба отведал, коногонил, работал плитовым. Кто же тебя на люди потащил, кто, знающий, помог? Работа твоя, как я понимаю, невозможна без душевного завлечения. Откуда же оно взялось?

И Беспощадный вдруг стал отвечать стихами, с медлительно торжественным строем, с отчетливым оттенком старины:

— Ну, братец, товарищ поэт, — весело, будто узнавая знакомого, отозвался усач, — я еще от бабки своей про Василия Буслаева слыхивал!

Беспощадный умолк; ом казался пораженным до крайности, — молча стоял перед невысокой тумбочкой, прижав к груди руки и глубоко переводя дыхание.

— Братцы… — заговорил он, волнуясь и сбиваясь. — Вы… слышали? Ну, до чего же это здорово! Сидит среди нас шахтер, и, вижу, не первый десяток лет в шахте, и он по двум-трем строчкам безошибочно узнает древнюю русскую былину! Это же чудо, товарищи, это же всем нам подарок!

Он шагнул с возвышения прямо в толпу и, смеясь, всхлипывая, крепко обнял усача.

— Да, это былина о Василии Буслаеве, о русском богатыре-жизнелюбце, великом труженике, влюбленном в родную землю всей могучей душой. Тут совпадение у нас, товарищ, я тоже былину эту слышал от моей старенькой бабушки, сидя на печи, жадно ловя и впитывая каждое слово. И тут же ответ на твой вопрос: кто вытащил на люди?

Слово народное мальчонку затронуло, завлекло, зачаровало. А потом он еще услышал шахтерские песни, предания, страшные сказки о подземном царстве, голосистые, горькие «страдания» и веселые, бесшабашные частушки. Такой и была моя поэтическая школа — с былиной, с песней, с частушкой, с книжной бессонницей до утра.

Уже поторапливали бригадиры и шахтеры направлялись к стволу, когда я заметил, что от двери к нам поспешно возвращается невысокий, в чистенькой спецовке, с лицом напряженно серьезным, паренек.

— Извините, товарищ поэт, — сказал он, и торопясь, и смущаясь. — Может, как смена закончится, вы уже уедете и я ответа не получу. Есть тут у нас один старый-престарый, а деликатный дедушка. Мы иной раз его попросим, и он, ежели в настроении, под гармошку старые песни шахтерские может петь. Другим ребятам потеха: мол, поскрипи, дед, на гармошке да поплачь, а у меня интерес к песням: отчего они такие жалостные, до мучения, до слезы?

Беспощадный слушал с улыбкой, — серьезный паренек ему нравился, это легко было понять. К вопросам шахтеров на творческих встречах Павел Григорьевич вообще относился с исключительным вниманием, он говорил, что писатель должен быть и педагогом: щедро делиться теми познаниями, которые дает ему человековедение.

— Вопрос твой толковый, — сказал он пареньку, — и, конечно, требует ответа. Но ты уже отстал от бригады, и поэтому пойдем-ка вместе к стволу, а по дороге побеседуем.

Мы поднялись на эстакаду, простертую над крутой излучиной железнодорожных рельсов, и торопливый маневровый паровозик сначала обдал нас теплым дыханием, а затем выпустил над шахтой шар пара.

— Вон как вас приветствует! — засмеялся паренек.

— Спасибо на добром слове, — сказал Беспощадный. — Итак, я тебе отвечаю, а ты запоминай. Ты, может, слышал, приятель, что случилось недавно в одной из шахт под Лисичанском? Событие, на первый взгляд, и не особенно приметное, однако продумать его, и хорошенько — следует. Проходчики той шахты вели коренной штрек и встретили старинную выработку. Кто и когда трудился там — неизвестно, а в забое той выработки, под обрушением, проходчики нашли… Что бы ты думал? Старую кирку или лопату? Нет, они нашли ножные кандалы.

Паренек резко остановился и, вздрогнув, переспросил чуть слышно:

— Кандалы?!

— Я видел их и трогал руками.

Глаза молодого шахтера недвижно смотрели перед собой.

— Значит, в темноте и… в кандалах?

— Знаешь, когда я взял их в руки и они глуховато зазвенели, у меня здесь вот, под сердцем, отозвалось.

— А кто же в них… кто был закованный?

— Камень ничего не расскажет нам: он всегда молчит.

Паренек глубоко вздохнул.

— А ведь люди ученые все знают!

— Да, кое до чего докопались. По старым бумагам в архивах, по находкам. Узнали они, например, что в первой рати шахтерской, в Донбассе, было много опального люда — клейменных железом, поротых плетьми, скованных цепями холопей. За что же их так? За бунтарский дух, за неладные помыслы про помещика, управителя, исправника, губернатора, царя. Может, это они, безвестные страдальцы, в тоске по солнцу, по вольной волюшке, по светлой доле и сложили те песни, жалостные до мучения, до слез?

— Человеку обиженному, понятно, жаль себя, — задумчиво молвил паренек.

Беспощадный легонько обнял его одной рукой.

— Но и к тем песням ты все же внимательно прислушайся: в них тоже буйная силенка дремлет и потаенный гнев тлеется. Человек, окончательно утративший надежду, не станет петь. Нужна душевная сила, чтобы слагать песни. Значит, у тех шахтеров-кандальников и надежда не умерла, и душевная сила не исчерпалась: верили — вспыхнет желанный день, сгинет черная кривда и очистится мать земля.

Мы уезжали из Снежного под вечер. В степи разливался лужами зыбкий шафрановый закат. Вершина Саур-могилы плыла над закатом, над его густыми росплесками, как над вспененными гребешками волн. И сама она была, как песня, летящая над временем, отраженная в нас, в нашей «мгновенной оболочке» — памятью, чувством родной земли.

Почему в Одесском обкоме комсомола родилась идея — пригласить в гости, в Одессу, бригаду писателей Донбасса, я не знаю, но та поездка сложилась интересно. В порту мы побывали на кораблях и каботажного, и дальнего плавания, у рыбаков на их ладно скроенных баркасах и шаландах, уцелевших, быть может, с купринских времен, выходили на лов, встречались с пограничниками, выступали в рабочих клубах.

«Старшим» в одесской писательской организации был Николай Ковальчук, талантливый новеллист, человек веселый и общительный, кстати, начисто лишенный каких-либо «начальственных» наклонностей. Он был искрение рад нашему приезду, «поднял» и доставил на вокзал всю литературную общественность Одессы, даже намеревался произнести приветственную речь, но к вагону случайно подкатила коляска с пивом и копченой тюлькой, и Ковальчук облегченно вздохнул:

— Вот с этого, друзья, и начнем!

Впрочем, у него был тщательно разработан план нашего пребывания в городе, и вскоре под платаном Приморского бульвара Ковальчук попросил внимания.