Сочинения в 2 т. Том 2

Петр Северов

Сочинения в двух томах. Том второй

РАССКАЗЫ

В ДАЛЬНЕМ ПЛАВАНИИ

Апельсинная корка

У меня богатая коллекция в сундучке. Я храню ее четыре года. После вахты, в кубрике, лежа на койке, я люблю перебирать в памяти свое богатство. Оно у меня — невидимка. В сундучке хранятся только ключи. Стоит прикоснуться к любой из вещей — и, как в лесу, в памяти открываются просеки и поляны.

Случалось, скитаясь на пристанях и в портах, я готов был продать свой волшебный сундучок. Многих мучений стоила эта решимость. Но идиот старьевщик предложил мне три рубля. Другие просто смеялись. В то время я мечтал о встрече с писателем, писатель уж наверное купил бы мой сундучок. Мне однако не везло: не так-то легко, оказалось, избавиться от волшебных вещей.

Но каждый раз, когда снова устраивалась жизнь, я радовался тому, что моя коллекция сохранилась.

Вот она и сейчас передо мной: костяной амулет, подаренный чукчей на Командорах. Ветка алоэ — память Перима, и столько всякой всячины у меня в сундучке — раковины, камни, ножи, — тихие спутники мои в дорогах. Все это собралось незаметно, хотя я знаю цену каждой из этих вещей и даже во сне подчас беседую с ними. Они возвращают меня на дальние знакомые пути. Поговорим же, сундучок, о юге; вот апельсинная корка лежит в моей руке, — поговорим о юге и о любви.

Я взбегаю на палубу. Море в закате, светлое, сквозное, и контур острова поднимается на горизонте, как облако, и плывет к нам.

— Это — явление рефракции, — говорит второй штурман Саша Холод. Он любит научные слова.

…Есть тревожная радость в ожидании берега. Он всегда обещает что-то. Пусть только гребень прибоя или цвет скал, но и этого много в синей пустыне.

На люке трюма сидят кочегары. Сейчас сменилась вахта. Разговор, конечно, опять об Одессе, — удивительный город, за полгода разлуки не все еще рассказано о нем.

— Это тоже явление рефракции, Саша, — говорю я. — Прищуришь глаза — и Одесса на горизонте!

Улыбаясь, он смотрит вдаль…

Белая пена плывет за бортом. Глухо гудит машина. Клочья дыма улетают на юг…

Жизнь идет своим привычным чередом. Дни одинаковы; сегодня — как вчера: море, небо. Слышен только один новый голос-это в кочегарском кубрике поет Яша. Он все время поет; курчавый детина с медной серьгой в ухе и кривым ножом на пояске. В пяти часах пути от Алжира мы сняли его с обломка мачты: запутавшись в обрывках снастей, он барахтался на высокой волне.

Мы прозвали его Яшей, и он смеялся, ему нравилось это русское имя. Дружба на корабле рождается быстро, и, хотя люди по-разному учатся морю, она прочна. Эти двое суток в пути Яша все время пел о своих товарищах со шхуны, которых не встретит больше ни в каком порту.

Здесь, на Родосе, мы должны проститься с ним. Он неохотно покидает пароход. Ничего хорошего не обещает ему берег. Но он все время поет, из благодарности, — он знает, что и нам нравятся эти чужие, печальные песни, что и нам немного грустно в эти минуты разлуки.

Выходя из кубрика, он с беспокойством поглядывает на берег: в синеватом массиве уже проясняются выступы, расселины, нагромождения скал.

…Девушку на берегу увидели все сразу. Берег был близко — синий, мертвый: ни дерева, ни травы. Тяжелые смытые скалы лежали в прибое. Девушка, золотая от заката, стояла на скале, на крутом мысе, и дальше, за нею, не было ничего — ни отсветов, ни неба, ни туч.

Такой он страшный с моря и пустой, этот остров Родос, в слабых очертаниях, в дыму, в медленном пожаре глин, что была просто удивительна девушка на берегу.

И сразу на палубе все повернулись к ней. Штурман на мостике остановился у перил. Повар на секунду застыл с тазом в поднятой руке. Молча встали кочегары.

В этих местах никогда, наверное, не останавливался пароход. Только рыбаки подходят к маяку за мысом. Но девушка ждала нас… Почему-то я был уверен в этом. Когда затихла машина и громыхнул якорный канат, — прыгая по камням, она подбежала к прибою. Длинный желтым шарф развевался над ней, и вся она была легкая и гибкая, как пламя.

Я заметил, чти шлюпку мы спускали на этот раз особенно бережно и легко. Неслышное от привычки, теперь громко шумело море. Половина команды столпилась у шторм-трапа, по повезло двум матросам — Гричаку и мне; спустился в шлюпку Яша; четвертым сел боцман. Мы отвалили от борта, и волна сама понесла нас. На палубе смеялись, махали нам кепками, и Яша, большой ребенок, вытирал пудовыми кулаками глаза. Он плакал и все повторял на своем певучем языке, что слишком оно тесно — Средиземное море, что ему лично все равно, куда плыть, и совсем напрасно, черт побери, итальянское радио просило высадить его на Родосе.

Мы дружно гребли к мысу. Гладкая зеленая вода шипела у борта. Соленые брызги летели в лицо. Все дальше относило пароход…

Когда волна заливала корму, мы смотрели на берег. Вся команда была на палубе. Они тоже смотрели на мыс. Кто знает… улыбки бывают так похожи одна на другую, к тому же полгода мы не были в родном городе и два месяца на берегу. Мы отплыли весной, когда цвели каштаны, шли теплые, душистые дожди; таких дождей больше нигде не бывает, — парных, как молоко, — дождей степной Украины. Цветущие каштаны недаром мне снились по ночам.

Боцман сидел у руля. Лохматый, седой, он хмурил брови.

— Куда ни глянь, сплошь камень. Вот и причаливай как хочешь.

И улыбался невольно: вместе с нами он искал девушку среди камней. Она была уже близко. Шлюпка летела вместе с упругим гребнем. Подождав высокой волны, мы выбросились на отмель.

Тотчас девушка подбежала к нам. Яша выпрыгнул на гравий и протянул ей руку. Он был почти вдвое выше ее. Улыбаясь, она сказала что-то. Ее слова заметно удивили Яшу. Теперь мы все стояли против нее, и берег качался под ногами в такт прибою.

— Она приглашает нас в гости, — сказал Яша по-английски. Он все еще улыбался.

Боцман с сожалением оглянулся на пароход. Команда была по-прежнему на палубе. С мостика спускался штурман. Нас не торопили.

— Прогуляться, оно, Иван Иванович, не мешало бы, — ласково сказал Гричак.

Боцман сердито усмехнулся.

— Только и осталось, что гулять… — он встретился глазами сначала с девушкой, потом с Яшей.

— Ну, а если приглашают, — надо. Может, по делу.

Все засмеялись, Яша обнял старика.

По узкой тропинке, между камней, мы пошли вверх, на взгорье. Все было пустынно и молчаливо здесь: камень, выжженная солнцем трава. Длинная белая полоска соли лежала на гребне берега. Боцман остановился у нее.

— Видишь, ветер морской остывает, — сказал он и, собрав горсточку соли, зачем-то спрятал ее в карман.

Девушка шла впереди, легкая, сильная; она поминутно оборачивалась и, смеясь, протягивала боцману руку. Иван Иванович улыбался, поглаживал усы и, стараясь шагать бодрее, кланялся, как на сцене. Третьим шел Яша, беззаботный, как всегда. Он знал заранее: ничего он здесь не приобретет, ничего не потеряет…

Мы шли осторожно, нас волновал запах незнакомой земли, ее терпких трав и солнца. За перевалом лежала долина. Дальше синели холмы. Долина до краев была наполнена закатом. И совсем как где-нибудь у нас под Одессой или у Днепра — два высоких тополя стояли на склоне и маленькая белая хатенка между ними.

Мы невольно остановились. Видение Родины было полным! И одновременно мы посмотрели вверх: такие же, — в искрах звезд, и у нас бывают закаты.

Трава здесь была сочнее, тропинка отчетливей. Она вела от домика к маяку.

Все новые приметы чудились мне: невысокий сруб колодца, камень точильный, слабый огонек в окне…

Гричак поминутно останавливался, опускай руки в траву.

— Пырей! — кричал он восторженно, — Да какой сытый!

Боцман посмеивался в усы:

— Ну, хлебороб…

— Да ты тронь ее рукой, боцман, — траву. Как у нас на луговинах: сочная, блестит…