Тайна дразнит разум

Калугинский кабинет, до потолка заставленный книжными стеллажами, походил на шкаф: лишь одно окно, доверенное палисаднику, нарушало иллюзию.

Профессор свободно расположился на кожаном диване, раскидав руки по сторонам высокой спинки. И вот загадка: не был Передольский таким уж корпулентным, тем более без поддевки и картуза, однако и с непокрытой головой, в легкой косоворотке, создавал иллюзию кафедральной представительности.

— Николай Николаевич, извините меня…

— Нет, нет, голубчик, никаких извинений, я рад видеть вас. Пожалуйста, нас ждет ужин, — он пригласил гостя на веранду, где плетеный стол был уже накрыт и где желтенькие пташки, завезенные к нам с далеких Канарских островов, славили вечернюю зорьку. — Не уступают соловью…

Расхваливая солистов, Калугин продолжал думать о профессоре: «Видимо, сильная натура возвеличивает внешность».

— Друг мой, как ваша супруга, детки?

— Все живы! К счастью, упавшее дерево задело лишь забор. Но, признаюсь, я стал мнительным: мне кажется, что буря — предвестник больших бед — гнетет предчувствие…

Еще днем возле памятника профессор был чем-то озадачен и раздражен, а вечер еще больше усилил его душевные тяготы. В чем истинная причина? Неужели бывшая студентка?

— Голубчик, очки ваши не «затуманились»?

— Нет! Шпаргалка остроумная: надеваю пенсне — и сразу вспоминаю ваш ключ номер три. Не хватает должного навыка, да и склад ума не философский. Я легко улавливаю частности, а вот обобщить, как вы, пока не могу…

Историк чуть было не проглотил рыбью косточку:

— Батенька, я сам часто спотыкаюсь. Да-да, ошибки закономерны, у них своя логика. К тому же философия — самая сложная наука. К логике открытия я пришел через логику ошибок.

— В старину логику открытия называли эвристикой?

— Верно! Но эвристика признает лишь случайные, бессознательные открытия, а логика ПОИСКА — закономерный подход. Ведь таблица Менделеева заранее указывает, где и что можно открыть в мире элементов. Не так ли?

Владимир Васильевич, бесшумно кромсая вилкой судака, глазами показал на притихший сад:

— Больше часа просидел в беседке. Очки со мной. Ищу различие между человеком и животным. Заведомо знаю: любая грань обязана противоречию. Что выделяет личность? Орудие труда. Это главный, ведущий признак. Наметка плана действия — вторая ведомая грань. А что связывает их?

— Язык, разумеется! Без речи не передашь опыт, приобретенный в труде, молодому поколению. Не так ли?

— Справедливо! — встрепенулся ученый. — Традиция — эстафетное звено в развитии человечества. Как я сразу не вспомнил ваш рассказ о Русской дороге?!

Развивая мысль о традиции, историк вскинул глаза на прутяную клетку и противопоставил птичью «традицию»:

— Один инстинкт и одни «ноты» для всех поколений…

Видимо, пение канареек воскресило в памяти профессора пение «Вечернего соловья» — гость, принимая сахарницу, нарушил свое размеренное благозвучие:

— Блеф! Был я на концерте Берегини Яснопольской. Сей псевдоним ложный, как и ее накладная коса. Нет, Ольга Муравьева талантлива. Но избрать эстраду с ресторанной публикой? Мясник Морозов чего стоит: орет, швыряет цветы на сцену, шлет воздушные поцелуи, вызывает на бис. Отвратительно! А рядом красная рубаха наяривает в ладоши…

— Пучежский, что ли?

Утвердительно качнув бородой, профессор поморщился:

— После концерта поперся к ней за кулисы. Зачем?

Старый революционер всегда испытывал некоторую неловкость, когда беспартийные презрительно отзывались о коммунистах:

— Начальник губполитпросвета, — уважительно напомнил он, — заведует репертуаром…

— У этого ловеласа репертуар один — совратить свеженькую актрисулю, — Владимир Васильевич, откинув чайную ложку, опередил хозяина: — Милейший, отвечаю головой! Вчера актриса ТОРа Чарская умоляла мою супругу, чтобы я, гипнотизер, внушил ей отвращение к Пучежскому. Она в положении. Он обещал жениться и вдруг облюбовал новую жертву…

Злые языки судачат, что у Пучежского в театре гарем, но пока в Контрольную комиссию жалоб не поступало. Другое дело — сигнал профессора. Калугин, разумеется, проверит, ибо женщина из ревности способна наговорить лишнего.

— Дорогой мой, вы хорошо знаете свою студентку? Чем может увлечь ее Пучежский?

— Многим! — Гость красным платком вытер влажный лоб и собрался с мыслями. — Импозантностью. Положением. Красноречием. Она, чеховская попрыгунья, увлечется и ораторским искусством…

— Позвольте, батенька! Берегиня, возможно, разочаровалась в эстраде, бичует себя, ищет выход. Вы же учитель ее. Так?

Владимир Васильевич смутился. Его светло-серые глаза с черными точками метнулись к двери, за которой исчезла Анна Васильевна, и собеседники снова встретились взглядами.

— Четыре университетских года! При моей общительности я узнал о ней лишь то, что на первом курсе она связалась с воровской шайкой и чуть было не угодила за решетку; скрытная, умная, универсальная спортсменка, свободно говорит по-французски, переписывается с отцом, тот живет где-то за границей. Вот и все! — кисло улыбнулся гость.

В Кремле профессор искал свою ученицу, переживал за нее, хмурился, но не говорил о ней иронически сухо. Чем вызвана такая смена чувств? Уж не влюбился ли он?

— Голубчик, кто из нас не грешил в молодости, — спокойно говорил хозяин, допивая остывший чай. — Мне кажется, ее независимость, гордость продиктована тем, что она просто-напросто презирает нашего брата.

Благодушный тон не помешал Калугину сопоставить Берегиню из воровской шайки с помощницей Алхимика. Тем временем профессор вынул из кармана брюк часы в виде золотого яйца и заторопился домой.

Проводив земляка до калитки, историк пожал ему руку, вернулся в кабинет и окаменел: на рабочем столе, где перед ужином была оставлена малиновая тетрадь, — пусто.

Кто взял? Калугинские глаза, заполненные бездонной чернью, уставились на свежую вмятину дивана. Здесь, близ стола, сидел Передольский. Мог ли он протянуть руку?

Человек без сложных внутренних конфликтов — простак. Владимир Васильевич таил в себе дерзновенную, противоречивую натуру. Еще до профессорской деятельности он взял в дом сироту, воспитал ее, дал высшее образование, по-отечески благословил, как дочь, на личное счастье и вдруг… женился на ней, будучи на двадцать лет старше ее. Добрый, он прощал немалые долги беднякам, а с давним соседом затеял тяжбу из-за клочка земли.

А где стык полярностей, там и переходы. Передольский вполне «оправдал» свою фамилию: он всегда стремился ПЕРЕкрыть долю, отпущенную ему судьбой.

Ленинградский университет знает немало мастеров слова, но Владимир Васильевич ПЕРЕговорил своих коллег: за ним слава блистательного лектора, как у знаменитого Кони. Все не прочь прогуляться за городом или махнуть в столицу, но пуститься одному в челне по дикому Енисею, честное слово, не каждый ПЕРЕсилит себя да еще напишет книгу о своем путешествии…

Новгород славен гипнотизерами, но лишь Передольский ПЕРЕшагнул порог обычного сеанса внушения: разработал свою методику лечения гипнозом.

Другое дело — метод поиска закона: он дает ключи проникновения в тайны мироздания. И эта логика открытия изложена в малиновой тетради. Надо только протянуть руку и ПЕРЕубедить себя — смириться с подлостью. Но способен ли он на такое? Сможет ли обокрасть земляка, который в горсовете отстоял его коллекцию, который поддержал ученого в ту пору, когда местная газета бездушно чернила профессора? Нет, ни при каких обстоятельствах Передольский не отплатит своему покровителю неблагодарностью!

Калугин шагнул к распахнутому окну. Тянуло дымком — соседи коптили рыбу. Он внимательно осмотрел подоконник: газеты и журналы не сдвинуты. Отсюда никто не проник. Кто же взял?

Вдруг догадка обожгла сознание: «Мама!» Она против его умствований. Утром упрекала: «Сынок, ради здоровья — отдохни хоть раз в жизни. Не переутомляйся. Даже ночью бредишь категориями. Отложи тетрадь! Забудь книги! Возьми удочки! На то и каникулы. Умоляю тебя! Ну сделай это хотя бы ради меня!»