Тайна дразнит разум

Нарушая паузу, Воркун вынул карманные часы с темной крышкой:

— Извини, дружище, мне пора к телефону.

— Кланяйся Тамаре. Как чувствует себя?

— Цветет, — зарумянился Иван. — Занята пеленками-распашонками. И сама не своя до клюквы! Так что ныне сезон охоты откроешь без меня.

Его бас звучит уверенно. Чекист пока не сообразил, что новый секретарь губкома — ставленник Зиновьева, что соотношение сил не в пользу Воркуна и Калугина, что друзьям нынче будет не до охоты.

«Придется идти по следам не только Алхимика», — рассудил Николай Николаевич и, сделав шаг, замер…

Удивило не то, что возле монумента появился Передольский (имея секретку, дома не усидишь), а то, что профессор глядел не на памятник, а по сторонам, словно искал свою ученицу. Любопытно, что скажет о ней? Все гипнотизеры — психологи, да и педагог он одаренный. Чем он объяснит ее работу не в музее, а на эстрадных подмостках?

Ученый походил на купца из пьесы Островского: волосы под горшок, окладистая борода и костюм в том же духе — синий картуз, летняя поддевка нараспашку и хромовые сапоги со скрипом. Но острый взгляд его заставит любого встречного не заметить ни запаха ваксы, ни цветной рубахи с витым шелковым пояском. Рослый, плечистый, он протянул широкую ладонь и, как всегда, спокойно проявил благозвучие баритона:

— Милейший Николай Николаевич, вы получили копию письма?

— Нет еще! Но я, голубчик, в курсе: сюда приходила ваша бывшая студентка. Портрет ее, кажется, на рекламном щите?

Густая бровь гипнотизера дрогнула. Его взгляд пробежался по широте крепостной площади. Он, бесспорно, ждал Берегиню:

— Еще в университете ее увлек драмкружок. Круг ее интересов обширен: музыка, стрельба, шахматы и даже бильярд. Ни в чем не уступает нашему брату. Хватается за все!

«Зашла в тупик», — подытожил Калугин, но, как всегда, не ограничился однозначным выводом.

— Друг мой, скажу в защиту. Сейчас многие женщины утверждают в себе мужскую стать, волевой голос, независимый характер и свободу поведения. Таково веление дня! — Он выставил ладонь. — Заметьте, ее захватила тайна Тысячелетия. Не так ли?

— Дорогой земляк, — кисло улыбнулся профессор, — вы, как и мой покойный отец, прирожденный адвокат: выискиваете прежде всего смягчающие обстоятельства…

Владимир Васильевич явно что-то недоговорил, давая понять, что Берегиню-то он знает:

— Вы, историк, говорите от имени эпохи…

Скрывая смущение, Николай Николаевич газетным свитком обозначил загадочный монумент:

— Так в чем же разгадка, дорогой профессор?

— Тайна, безусловно, в духе нашей русской традиции. — Ученый вынул из футляра пенсне с дрожащими стеклышками: — Вспомните хотя бы колонну перед Зимним: на ней ангел с крыльями, а голова Александра Первого. Или фронтоны Исаакия: горельефы мифологические, а лица исторические. Тогда, как вы знаете, были модны подобные экстравагантности. Не исключено, что и здесь, на пьедестале, кто-то с обликом первого революционера на Руси…

— Позвольте, разве есть портрет Вадима? Нуте?

— Рюрик без портрета, однако представлен, — уверенно парировал профессор и прищипнул к переносице пенсне с высоким стальным зажимом. — В моей коллекции имеется прелюбопытнейший документ: секретное предписание новгородскому воеводскому правлению о немедленном изъятии и уничтожении по «высочайшему повелению» сочинения статского советника Княжнина «Вадим, или Освобождение Новгорода». Каково? Невольно замуруешь статую!

— Голубчик, это рабочая гипотеза или вы действительно обнаружили скрытую Микешиным статую Вадима?

— Отвечу вашим любимым афоризмом: спешите медленно. Иначе придумаешь историю с покушением на Александра Второго в Новгороде. Это же профанация науки!

Передольский явно злился на Берегиню. Калугин с трудом сдержал свое любопытство:

— Друг мой, мне рассказали легенду о золотой модели сего памятника. Вы знаете, кто ее автор?

— Нет, но об этом меня вчера спросила ваша подзащитная…

«Вот те на! Нацелилась на пуд золота», — насторожился историк, понимая, что профессору не нравится поведение Берегини. Калугин ждал откровения, но его не последовало.

Бородач покосился на окна редакции местной газеты. Видимо, вспомнил о разгромной статье «Передольщина». Автор Пучежский окрестил Передольского «буржуазным ученым» за идеализацию Великого Новгорода и его памятников. Особенно критик обрушился на персонажей «Тысячелетия России»: Петр I — сифилитик, солдафон, деспот; Екатерина II — проститутка и т. п. Профессору запретили водить экскурсии по городу, несмотря на то, что слушатели устраивали ему овации.

— Это Пучежский требует очистить Кремль от «вредности»?

— Не один! И мы не одни! И очень кстати для нашей борьбы письмо «Н. Ф.».

— Пучежский зарится на мою коллекцию?

— Друг мой, пока вы лектор университета, пока вы издаете книги, ваша коллекция будет при вас.

В светлых глазах профессора сверкнуло золото Софии. В соборе церковный хор разучивал божественный концерт «Всякую прискорбны еси, душе моя». Певчие готовились к молебну.

Калугин с детства любил музыку Бортнянского.

— В чем секрет чистоты, задушевности, голубчик?

— Мне ближе рисунок, а не звук. И потом, признаюсь, сейчас меня занимает тема нашей последней беседы…

Николай Николаевич избегал позы наставника: никого не поучал, а в то же время охотно отвечал на вопросы, помогая советом любому, кто тянулся к нему.

Минуло много лет, прежде чем Передольский принес Калугину свой учебник «Антропология». Прочитав труд профессора, он честно заявил, что автор, как и большинство естествоиспытателей, многое теряет оттого, что не владеет передовой философией.

Калугинская логика открытия, ее ключи проникновения с контрольными числами, сразу же заинтриговала ученого.

Профессор сдернул с массивной решетки обрывок бечевы от копченой рыбы. Веревочку занесло сюда недавней завертью. Ученый потянул ее за концы, словно испытывая на прочность:

— Легко узреть раздвоение единого: вот левый край, вот правый; вот начало, вот конец — пара противоположностей. Словом, как видите, милейший, я уверенно вращаю ключ проникновения номер два. Зато ключ номер три выскальзывает из рук. Что нужно?

Профессор уловил суть калуги некого рассуждения и середину бечевки перехватил узлом:

— Это зачаток «мозга» — сводящая сторона противоположностей: начала и конца, приема и ответа, то есть пример ключа номер три. Но вы, батенька, не забегайте вперед! — Калугин шутливо погрозил пальцем. — Сначала в совершенстве овладейте ключом проникновения номер три. К примеру, ваша книга гласит: «Антропология — наука о человеке». Значит, надо четко выделить человека из царства животных. А вы этого не сделали — не повернули «ключ» трижды.

— Поверну!

Профессор впервые улыбнулся и снова окинул взглядом площадь: он явно высматривал Берегиню. Но о ней — ни слова. Видимо, что-то выжидает. Калугин не стал мешать…

Кремлевская арка с горельефами-бороздками и светотенями напомнила историку небесную радугу. И в сознании почему-то выплыла утиная приильменская глухомань.

Вот оно что! Возле проезда на крепостной стене черно-красная афиша приглашала горожан на воскресную выставку охотничьих собак. А следом за выставкой — открытие охотничьего сезона.

На Ильмене, как это ни странно, Калугин чаще охотился не за дичью, а за свежими идеями. Наедине с природой его пытливый ум смелее шел на поиск, за выводами и к обобщениям.

Ныне, возможно, охота принесет ему наибольшую удачу: он обоснует научное открытие с помощью диалектики, а тем самым получит право снова отослать свою статью в Москву.

Под аркой Кремля, где гудели шаги прохожих, Николая Николаевича задержала соседка по Троицкой слободе. На загорелом лице пожилой женщины прочертились морщины. Она с обидой в голосе горевала:

— Жильцов моих угоняют в Питер. Славные ребята, совестливые, сами комнату прибирали. Теперь не знаю, кого впустить. Может, опять присоветуете?