Тайна дразнит разум

Калугин хорошо знал местных руководителей молодежи, Александра Мартынова и Николая Ларионова, особенно своего тезку. Тот, секретарь губкома комсомола, часто возвращался домой вместе с историком и жадно расспрашивал его про древний Новгород.

До сих пор казалось, что Зиновьев занимается перетасовкой партийных кадров старшего поколения, но, оказывается, Григорий Евсеевич готов прибрать к рукам и комсомольских вожаков.

— Голубушка, рекомендую литератора Фукса. Высланный, но не за уголовное дело: интеллигент, воспитан. У него жена и сын…

Уговаривая соседку, он думал о том, что Фукс не случайно скрывает содержание своего фельетона. Редактор «Ленправды» прочитал опасную рукопись и сразу же передал ее Зиновьеву. Тот, со слов чекиста, своей властью изъял ее и приказал немедленно выслать фельетониста из Ленинграда. И, видать, злослова люто припугнули: автор не назвал Воркуну даже заглавия своей сатиры.

Небесполезно Ларионову посетить от имени Фукса его ленинградскую квартиру, рассказать жене о чудесной комнате на берегу Волхова, помочь ей собрать вещи и — почем знать, — возможно, Берта сама заговорит о злополучном фельетоне мужа.

Напротив яхт-клуба пестрел рекламный щит. Калугин не мог не взглянуть на портрет Берегини Яснопольской. Художник украсил ее длинной косой.

«Вечерний соловей», — прочитал он и перевел взгляд на соседнюю афишу фильма «Женщина из тумана». Иногда случайность красноречивее известного факта. В самом деле, интересуется золотой моделью. Ради чего? И чем не угодила профессору? Получается, соловей-то в тумане…

Солнце давно перевалило за Волхов. Прибрежная дорога слегка пылит. Дома его ждет любимая окрошка, приготовленная матерью и учеником. Он ускорил шаг и в тот же миг уловил за спиной стук каблуков. Видимо, догоняет слободской паренек, страстный любитель голубей. Дядя Коля тоже любит птиц: им есть о чем поговорить.

Настиг не сосед, а горожанин, заведующий губархивом Иванов. Маленький, в очках, с большим зеленым портфелем в руке, он-то и семенил ножками. Давно покончено с белыми, а Пискун, прозванный так за ломкий голосишко, все еще рядился в костюм комиссара гражданской войны: галифе с хромовыми наколенниками, черная кожанка и фуражка из бордовой замши. Спрашивается, к чему Иванову, бывшему монаху, никогда не видевшему фронта, такое облачение? Тем более что он не таится своего прошлого и вовсю щеголяет церковными словесами.

Что ему надо? Видимо, речь поведет о жилплощади. Он и его мать живут в подвале. А чем поможешь? Новгородцы уплотнены до предела.

— Догнал, слава богу, догнал, — пропищал он через учащенное дыхание. Ровесник Калугина, Пискун в свои пятьдесят лет много курил и баловался вином: выдох источал запах пивного перегара. — Бог свидетель, денно и нощно размышлял: не приемлю ваш подход к диалектике…

В его партийной анкете значилось, что он, монах, тайком читал в келье Гегеля:

— Дозвольте возразить?!

То ли Иванов уважал старого революционера, то ли побаивался его, председателя Контрольной комиссии губкома, — во всяком случае, к ровеснику обращался на «вы».

Его резкий петушиный надрыв не располагал к спокойной беседе. Калугин решил слегка утихомирить провожатого:

— Сначала уточним. При вас падал обелиск, посвященный русским патриотам?

— При чем тут я?! — взвизгнул он, показывая на Торговую сторону. — Пучежский явился в горсовет. В одной руке декрет от двенадцатого апреля восемнадцатого года — о снятии памятников царям и слугам их, а в другой — список дворян, упомянутых на обелиске. И рече: «Дворяне — слуги царя?» Исполкомовцы ему: «Слуги». — «Тогда выполняйте указание». И обелиск в преисподнюю. Вас не было…

— Но вы-то, батенька, жили здесь! И отлично знали, что на памятнике имена не слуг царских, а новгородских ополченцев. Как вы, ценитель древностей, архивариус, допустили такое варварство?!

Пискун оцепенел. Его подслеповатые глаза, увеличенные толстыми линзами очков, готовы прослезиться:

— Каюсь! Пучежский обошел меня. Он не ко мне за справкой, а прямиком в горсовет, — Иванов резко опустил портфель. — Что упало, то пропало! Спасайте ковчег Россиюшки!

— Спасать будем вместе! Подготовьте исторические справки, — историк пояснил суть задания и приглушил голос: — Мы идем по Русской дороге. Ее путь прослеживается в любой области…

— И даже в философии?!

— Разумеется, голубчик! Наша философия наиболее действенная. Еще Герцен сказал: «Диалектика — алгебра революции».

— Тю, тю! — ухмыльнулся Пискун, щурясь. — Алгебра — это образ, а вы буквально диалектику подчиняете алгебре.

— Наоборот! Из диалектических законов вывожу математические истины. — Он стал подсчитывать подорожные столбы. — Вот предметы обозначаем числами, а все предметы появились за счет единства и борьбы противоположностей. Так или не так?

— Так! Все развивается за счет противоречия.

— Значит, арифметическая прогрессия обязана противоречию?

— А если налицо геометрическая?

Зная, что Пискун увлекается шахматами, Николай Николаевич перешел на язык этой игры:

— На доске два цвета, по четыре фланговых клетки, по восьми переходных, шестнадцать черных фигур, шестнадцать белых, всего тридцать две фигуры и шестьдесят четыре клетки на доске. Это какая прогрессия?

— Два, четыре, восемь, шестнадцать, тридцать два, шестьдесят четыре — конечно же геометрическая!

— А почему, батенька? Да потому, что я играю за белых и черных, и ты, противник, играешь за себя и пытаешься разгадать мои ходы. Значит, в основе игры не одно, а два ведущих противоречия.

— Это что же?! — изумился Пискун. — Развитие одного противоречия определяет ход арифметической прогрессии, а два противоречия ход геометрической?

— Совершенно верно! — просветлел Калугин. — Все прогрессии, ритмы, математические действия, формулы в конечном счете вытекают из развития одного узла и системы противоречий.

— Боже мой! — ужаснулся бывший монах. — А ведь наш комвузовец приписывает вам обратное, что вы не выводите числовую науку из диалектических законов, а вульгарными гвоздями пришпандориваете числа к диалектическим законам; что вы приспешник Прудона и Дюринга, что ваша диалектика кухонная! (Он осмотрелся по сторонам.) Пучежский готовит вам разгром. И меня подбивает…

Иванов открыто дружил с Пучежским. Николаю Николаевичу было неприятно, что Пискун «продавал» приятеля, и сменил тему. Увидев на берегу реки одинокую кирпичную башню, охраняемую музеем, он подумал о предстоящем посещении Молочникова.

— Александр Павлович, вы были в музее Льва Толстого?

По тому, как сжался архивариус, надо было ожидать, что сейчас последует необычный вопрос о создателе литературного музея в Новгороде. Пискун пропустил мимо себя статную женщину с бадейкой, залюбовался ее обнаженными ногами и провокаторски зашептал:

— Крайности сходятся, глаголет Гегель. Молочников начал с того, что предал иудейскую веру, переметнулся к христианам, заделался толстовцем и упростился: взял из деревни бабу с увесистыми кулаками, и она вовсю покрикивает на блаженного муженька…

Рассказчик снова задержался взглядом на голых ногах слобожанки и тихо продолжал, посасывая папиросу:

— Толстовец — оригинал: на нем чесучовая пара, черная шляпа и галоши и зонтик в любую погоду. В таком облачении он ездил в Ясную Поляну. Брал там крамольную литературу и распространял ее. За что и угодил за решетку…

Видимо, Иванов почувствовал, что его шовинистический душок раздражает старого революционера, и осведомительский тон сменил на адвокатский:

— Владимир Айфалович — новгородский слесарь. У него своя мастерская. Чинит хлебодарам орудия труда. В шестнадцатом продал заводик Новгородской губернской кассе молочного кредита за сто шестьдесят тысяч. Бывшего хозяина, опытного мастера, назначили управляющим теперь уж казенного предприятия и обеспечили твердым окладом…

Архивариус приподнял толстый портфель:

— А где тысячи? Пропил? Спрятал? — показал кукиш. — На дворике поставил каменный павильон и открыл в нем музей Толстого. Из частных музеев — первый в России. Знамение Новгорода!