Тайна дразнит разум

Все точные науки когда-то были неточными. Философия до сих пор застряла на стадии описательной науки. Возможно, Ильич и задумался над аксиомами, формулами ради того, чтобы оснастить ее законы количественными показателями. Конечно, может, это и не так? Возможно, Ильич имел в виду что-то другое? Однако на то и загадка, чтобы ее решить.

Вдоль крепостного прясла шелестела липовая аллея. Калугин занял одинокую скамью, изрезанную именами и амурными рисунками, и, поджидая друга, положил на колени газеты. Перед глазами чернели каждодневные шапки обзоров: «ПРОЧЬ РУКИ ОТ КИТАЯ!» «ЧЕМБЕРЛЕН ПРОТИВ СССР». Факт повтора зовет мысль к обобщению.

«Возможно, что-то серьезное в мире? Воркун намерен сообщить об этом?» — предположил он и тут же резонно перекрыл догадку: о таких новостях можно говорить по телефону.

Так что же случилось? Иван, приезжий, не раз обращался к другу, коренному новгородцу, за справками. Недавно в Покровском храме случайно обнаружили ящики с ризницким серебром и золотом. Чекист заподозрил утайку церковных ценностей. Калугин — эксперт — отвел подозрение: буржуазная Латвия упразднила одну из православных церквей, а ризницу разрешила вывезти. Новгородский музей принял багаж и забыл о нем.

Что же стряслось теперь? Историк тормошит запасник памяти. Три дня назад контрики взорвали на Волховстрое склад. Часового подбросило в воздух, но с винтовкой он не расстался. Иван предупредил: «Вражий след ведет к Новгороду».

А теперь Новгород похож на островок во время половодья, где сбилось зверье разных мастей. На берегах Волхова разрешалось жить с пропиской «минус сто». Здесь, ближе к Питеру, «бывшие» осели густо. Высланные урки облюбовали кабачок Шпека, что ближе к станции: в случае чего — прыг на товарняк! — и лови ветер в поле. Опадыши невских клубов — пьяницы, картежники, жулики и ночные бабочки — гнездились на Веселой горке, в ресторане с великолепным видом на речной простор. Черепки царизма — бывшие помещики, вельможи, офицерье — завсегдатаи Софийской столовой, которая вечерами сверкала ресторанным светом, шумела музыкой, эстрадой и бильярдными шарами.

На Торговой стороне лишь два притона, зато самые бузливые: пивная на Буяновской, где смутьянили вчерашние анархисты да эсеры, и знаменская ночлежка гопников. А если учесть, что скоро нахлынут участники международного автопробега, то будь готов ко всему: хулиганские выпады, спекуляция музейными ценностями и петиции: «Спасите Софию!», «Спасите памятник Тысячелетию!».

Скорее всего чекист решил постоять за монумент России: не случайно назначил встречу в Кремле. Непостижимо! Судьба микешинского шедевра на волоске. Заведующий губполитпросветом, лучший оратор города, открыто требует «взорвать рекламу царизма»!

Чудовищно! На майские торжества горе-просветители обшили фанерой памятник Отчизне. Наследники русской культуры стыдятся великих деятелей, изваянных реалистично и художественно.

Удручающий факт! У начальника просвещения полно единомышленников. И первую схватку выиграл он — правда, в отсутствие Калугина. Обелиск на городской площади славил победу русских над французами. Теперь там — голое место: бронза и чугун сброшены в утиль.

Невозможно представить Кремль без монумента Отечеству! Калугинский взгляд проскочил мимо памятника к театру: из дверей большого здания вышли Берегиня и Пучежский.

Статный, с волнистой шевелюрой, в алой косоворотке, губполитпросветчик что-то горячо доказывал, важно вышагивая рядом с ученицей Передольского.

Нет сомнения, что эпитет «царский склеп» позаимствован Берегиней у левака. Однако письмо «Н. Ф.» с вольнодумной подоплекой, разумеется, упадет между ними яблоком раздора.

Сейчас Пучежский, видимо, убеждает в том, что на державном пьедестале не может быть скрытой фигуры и что автор «секретки» сам Передольский, на которого он давно точит зуб. Оратор хотел взять актрису под локоток, но та решительно отвела его жест: надо полагать, они тоже не нашли общего языка. К чувству удовлетворенности примешалась нотка настороженности: наблюдавший вспомнил случай, когда Пучежский переубедил делегатку не логикой, а своей бесспорной красотой и благозвучием голоса.

По единственному в городе асфальтированному проезду назойливо скрипит телега ломового извозчика. Калугин представил пролетку Морозова, и образ Берегини почему-то отождествился с засекреченной фигурой памятника.

Наконец-то в крепостной арке с видом на городскую площадь показался усач богатырского телосложения. Темные брюки его заправлены в сапоги, а полотняная рубаха перехвачена узким кавказским ремешком. По тому, как Иван размашисто шагал, бойко рассекая воздух руками, видно было, что он спешит по чрезвычайному делу.

«Если Берегиня под наблюдением, то почему она заинтересовалась Глебом? — задумался он. — Какая тут связь?»

Смерч ошеломил новгородцев. Я бежал по его следам: на улицах то тут, то там поверженные столбы, заборы; под моими бутсами хруст битых оконных стекол.

Крутая ломка погоды подстать моему душевному настрою: я тоже меняю свое увлечение — буду гипнотизером, а не писателем, о чем твердит мой учитель Калугин. Ну какой из меня Гоголь: я лишь в девять лет научился правильно произносить слова. Косноязычный тугодум, я не выдержал насмешек одноклассников и бросил школу. Зато спорт сулил мне успехи: я еще пионером защищал футбольные ворота допризывников.

И все же свершилось педагогическое чудо! За один год Калугин подготовил меня в техникум. Я чту своего терпеливого наставника. Он спас меня. И все же меня влечет к Передольскому.

С профессором меня свела Старая Русса: там, в клубе железнодорожников, он прочитал лекцию о системе йогов и продемонстрировал силу внушения. Его способность передавать мысли на расстоянии потрясла меня. Белое полотенце я чалмой уложил на свои упругие кудри и часами пристально глядел на блестящий шарик никелированной кровати.

Это мое увлечение еще больше подогрел Новгород: здесь выступали гипнотизеры: комиссионщик Коршунов, инженер Костинский, садовник Сильвестр, врачи Пунпянер, Фриккен и конечно же Передольский.

Теперь мне, жителю Новгорода, рукой подать до Ильинской улицы, где двухэтажный дом из толстенных бревен Владимир Васильевич превратил в музей и библиотеку. Здесь мне нравится все: и богатейшая коллекция новгородских древностей, и большие застекленные шкафы с новгородикой, и сам хозяин — неотразимый маг.

(Дорогой читатель, речь идет о подлинном историческом лице.)

Коллекционер только что приобрел редчайшее свидетельство о статуе, запрятанной среди фигур памятника Отечеству. Ясно, что тайна захватила меня. Невольно вспомнилась калугинская фраза: «Тайна дразнит разум». И сердце екнуло: ведь мой учитель преподает историю — ему также это интересно.

Я взялся добежать до Калугина. Владимир Васильевич одобрил мой порыв и сел за стол снять копию с письма, адресованного Микешину. Профессорская борода прикрыла наклонно стоящую рамку, почему-то закрытую бархоткой.

Возникла догадка: «Уж не портрет ли чей?.» Откуда было знать, что рамка с черной заслонкой сыграет немалую роль в жизни не только профессора, но и Калугина, и даже срикошетит в меня.

А пока что я с конвертом в руке бегу и думаю о скрытой фигуре памятника. Мне полагалось свернуть в Троицкую слободу, а я с моста — прямо в Кремль.

Раньше монумент с бронзовой круглой державой, окруженной статуями, виделся мне большенным футбольным мячом среди защитников и форвардов сборной России, теперь же — шарадой в лицах.

Отыскивая таинственное изваяние, я как следователь вглядывался в каждую статую и вспоминал калугинское задание — изучать биографии писателей, отлитых в бронзе.

Вот они, дорогие — Ломоносов, Фонвизин, Карамзин. Крылов, Жуковский, Гнедич, Грибоедов — и самые близкие — Пушкин, Лермонтов и Гоголь! Казалось, я никого из русских литераторов не пропустил на пьедестале, а учитель взял да и уколол меня: «Ты обошел видного поэта-трибуна. Он — историк, политик, философ, математик и публицист. Кстати, похоронен на берегу Волхова». На берегу Волхова, известно, погребен Державин, но последний не из математиков и философов, хотя и писал философские вирши.