Валдаевы

— Нынче в город поедешь.

Ульяна поставила на стол яичницу. Увидела на столе поминание и пробормотала:

— Ах, безголовая… книжечку-то забыла положить. — И повернулась к сыну. — Запомни, крепко запомни: звать тебя — Роман Романович Валдаев.

— Чай, Барякин?

— Нет, сынок, — Валдаев. Родное село — Алово, Зарецкой волости, Алатырского уезда, Симбирской губернии. Повтори.

Малыш старательно и без запинки повторил слова матери.

— А в этой книжечке все то же самое записано. — Ульяна сунула поминание в холщовую синюю торбочку. — Смотри, не потеряй… И ешь, ешь, путь у вас долгий.

И глядя на сына, Ульяна вспомнила свое детство: отца-лесника, его ласковый взгляд, кордон, на котором жили… Однажды отец, придя домой из обхода, принес медвежонка — махонького, славненького, смешного. Ей, Уле, сколько тогда было?.. Лет двенадцать… Слышат вечером под окном — кто-то мычит. Поглядели в окно — вай! — мать медвежонка под яркой луной утирает лапищей глаза, ровно человек плачет. Встанет на дыбы и хочет голову в окошко просунуть. За своим дитятей пришла. Жалко стало медведицу. Уля схватила медвежонка — отбойная девчонка была! — и вынесла за дверь. Медведица схватила его зубами за шерсть на спине и побежала в лес… А теперь и она, Ульяна, как та медведица, — будет приходить под окошко воспитательного дома…

Утерла передником слезы.

— Мам, ежели хочешь быть со мной, не отдавай в спасительный дом.

— Отец… отчим так хочет.

— Ладно. Я прибегать сюда буду. Только в избу не зайду. Я во дворе спрячусь!..

— Услышь меня, господи! — взмолилась Ульяна, крестясь на образа. — Не допусти… при живых родителях ребеночка осиротили. Ну, перед тобой я виновата: согрешила, ну, мальчонке-то за что маяться?

Вошел Елисей.

— Все прощаетесь? Долго…

Пообедав, он пошел запрягать лошадь.

И вскоре его порожняя телега затряслась на колдобинах.

Ехали в Алатырь по большой нижней дороге. На Той-гриве догнали Варфоломея Будилова. Шел он по глянцевитой, похожей на лакированный ремень, тропе, то тянущейся близ дороги, то ныряющей между кустами и деревьями, и пел:

Гадюка, переползавшая поперек тропы, заставила певца умолкнуть. Услышав тарахтение телеги, Варфоломей подошел поближе к дороге и спросил:

— Куда путь?

— В Алатырь. Мальца везу.

— Заболел, что ли? — Варфоломей без спроса сел на телегу. И лишь потом спросил: — Можно?

— Садись уж, коль по пути, — ответил Елисей.

И телега вновь затряслась по дороге. Варфоломей придвинулся к Ромке, скорчил смешную гримасу:

— Как, богатырь, дела?

Елисей сказал, что уже несколько раз видел попутчика в деревне и слыхал, будто тот в работниках у Кондрата Валдаева. Попутчик засмеялся и ответил, что просто помогал старику, а сам он, Варфоломей, — старый товарищ Гурьяна.

— Значит, не заплатил Кондрат? — удивился Елисей.

— Да ведь я не за деньги работал.

Елисей нахмурил низкий и без того морщинистый лоб, что-то прикидывая в уме. Но в конце концов сообразив, что спутник не врет, начал говорить о пасынке и о своей «горемычной» жизни. Варфоломей, в свою очередь, рассказал, кто он и откуда, куда держит путь. Рассказал и о своем несчастье — двое детишек померли. И как бы в шутку сказал, кивнув на мальчишку:

— Отдай ты его мне в приемыши. Сам видишь, человек я простой, в горе… Гурьян — мне друг, в Алове меня знают.

— Возьми…

— Ты только довези меня с ним до станции. Я передумал в Алатырь. В другое место подамся.

— Не здесь, знамо дело, высажу, — кивнул Елисей. — Приемыш твой не знатный пешеход.

Ясным утром, после того как выгнали в поле скотину, Нужаевы — Матрена, Таня, Куля, Сеня, Антошка и Андрюшка — пошли полоть просо. Роса еще не сошла; в каждой капле играло солнце. Дошли до места, где было посеяно просо, нашли по фамильной мете свой загон.

— У всех просо как просо, а наше — травнее уже некуда. Как заросло! — хлопнула Матрена себя по бокам. — На четыре дня хватит полоть…

Сенька усмехнулся:

— Нашим девкам и каши не надо — дай пообниматься с парнями. Вот и заросло просо.

Таня с Кулей сняли с плеч небольшие кошели с едой, поставили в прохладное место кувшины с водой и начали полоть с того конца, который подходил к лесу.

После обеда, когда снова пошли полоть, Таню стошнило.

— Тебе, доченька, нет моченьки, — сказала Матрена, глядя на осунувшуюся и побледневшую дочь. — Иди на опушку, в тенечке приляг, отдохни чуток.

Дети с завистью посмотрели вслед Тане. «Ну и хитрая!» — подумала Катя. Через час Матрена пошла навестить старшую дочь.

— От чего захворала? Ай сглазили?

— Не знаю, мама…

Прошел месяц, и Матрена однажды заметила: Таня ест глину, которую выковыривает из печки.

— Признайся! — подлетела она к дочери. — От кого понесла. Ну? Говори, бессовестная! — и видя, как Таня потупила взгляд, охнула, грохнулась на лавку. Дочь от стыда спрятала лицо в ладони и ткнулась в колени матери. — Молчишь? — Матрена в гневе, будто двумя дубинами, забарабанила по ее спине. — Кто? Признавайся, вертихвостка!

— Веня, — прошептала дочь.

— Чей? Наш? О, господи!..

— Жениться обещал… Обма-ану-ул!..

— Вечером отец с поля приедет, услышит такое… всю шкуру с тебя снимет — бахилы из нее сошьет!

Таня заплакала. Матрена оттолкнула ее и до вечера вздыхала.

К вечеру собралась вся семья. Матрена вихрем носилась по передней избе. Хотела как можно скорее рассказать обо всем мужу, но по лицу его видела — тот очень устал. Улеглись спать. Платон отвернулся от Матрены, и та отложила разговор до утра, боясь, что муж не отдохнет, а утром рассказала.

Промолчал Платон. Позвал с собой Веньку двоить под озимое землю. День был яркий. Знойный. Платон вспахал участок, а Вениамин проборонил его. Сели под телегу обедать. Платон подумал, что в самый раз сейчас начать разговор, но сын привстал на колени, и, глядя в сторону села, сказал:

— Вон, гляди, туча какая белая! Дождь в селе.

— Нет, это град.

Зашумело поле, воздух охладел, поднялся ветер, закружились пыльные вихри, закачался сиротой куст полыни. Небо разорвала молния, закрапал дождь — и вдруг грянул град. Крупный, с голубиное яйцо.

Переждав, пока град утихнет, пахари, до нитки мокрые, поехали домой. Платон рассудил, что наступило самое время поговорить с приемным сыном, и сказал про Таню: осенью надо Вениамину жениться на ней, потому как она забрюхатела.

— Она ведь сама полезла… — оправдывался парень. — Не сохранила себя…

— Вот и женишься. Годов тебе уже восемнадцать. Пора и ума набраться.

Вениамин гмыкнул и заявил, что на свой ум не жалуется. А вот насчет женитьбы… Сама Танька кашу заварила — пусть теперь и расхлебывается. А он, если надо будет, женится не на такой… Он себе по душе найдет.

— Тогда убирайся с глаз моих куда хочешь! — закричал Платон, чувствуя, как все в нем дрожит. — В чем есть, в том и иди. К дому чтоб ни на шаг! Слышишь? — Парень спрыгнул с телеги. — И Виктору, нечистая душа, ниоткуда не пиши. Вот мой наказ. Ежели ослушаешься, из-под земли достану — убью!

Вениамин дернул себя за козырек мокрого картуза, словно указывая себе направление, и пошел шлепать лаптями по грязной дороге.

Платон приехал домой. Матрена, помогая ему распрягать лошадь, спросила про Веньку, и Платон сказал, что прогнал его. Уговаривал жениться на Таньке — отказался. Такой человек с каменным сердцем в доме не нужен. И нечего жалеть его. Пусть топает на все четыре стороны. И чтоб духу его здесь не было! А Танька — пусть она во двор выйдет. И с ней поговорить надо.