Валдаевы

— Только-то?

— Вот это плант.

— И плантовать, милок, тут нечего. Я тоже, знаешь ведь, двоих не своих парней вырастил.

Елисей вздохнул. Двоих вырастил? Но ведь у двойняшек мать — не Матрена. А роди их Матрена от другого мужика, как бы запел тогда Платон? Конечно, он Ульяну не винит, но к мальчишке никакой прилежности не чувствует. А наоборот, — глаза бы на него не глядели. И сам знает, что никуда это не годится, да как с собой совладать — сердцу ведь не прикажешь, болит оно, свербит…

— Он на кого похож?

— Думаю, в мать пошел.

— Ульяна — богатая душа. Любишь ее?

Елисей снова вздохнул. Любит-то любит, но того и гляди убьет. И сам не знает, откуда в сердце такое зверство. Когда трезвый, и сам терпит, и Ульяна терпит — никто из них никакого вида не подает. А когда придет домой пьян-пьянехонек, оба, мать и сын, под печку прячутся.

— Надо тебе по-людски жить… Я двойняшей как своих люблю.

Тяжело вздохнул Елисей. Как своих… Кабы у него свои были! Своих ему бог не послал. Но если бы взял воспитанника, всей душой любил бы и жалел…

Платон сказал, что в Алатыре есть большой детский приют. Ульяниного мальчишку можно отдать туда, а вместо него взять другого.

— Вот так плант. А разве можно?

Платон ответил, что можно, если, конечно, жена согласится. Будут получать за воспитание деньги. Но в год раз по шесть обязательно призовет чиновник, который следит, у кого как живет воспитанник, и делает о том отметку.

— Шесть раз… Пустяки. Спасибо, Платон, за совет. Прощай.

Выйдя от Платона, Елисей зашагал по Новой линии, свернул в проулок, вышел на Поперечную улицу, в конце которой было училище и «потребительская» лавка. Между ними, по загуменьям, дошел до своего огорода. В конце его усадьбы протекала речка Кукушкина, где был плот для стирки. Около плота стоял могучий дуб, с вершины которого срывались и плюхались в воду переспевшие желуди. «Вот так бы и Роману утонуть. Может, тогда сердце бы стало на место. Ведь это в самом деле что за планты: даже ребячьего голоска терпеть не могу…»

Ульяна гладила белье. Намотала на скалку полотенце и катала его длинным выгнутым вальком с зарубками.

— Где? — спросил Платон, подразумевая маленького Романа — мальчика по имени он не называл.

— Чать, на улице хмыщет.

— Надоела ты мне с Романовым отпрыском. Глаза бы на вас не глядели.

Ульяна что-то хотела сказать, но Елисей не дал ей раскрыть рта, сказал, чтобы не перебивала готовые слова, коль думалка туга. В Алатыре, оказывается, есть приют для сирот. Придется греховное отродье туда отвезти. А коли не может она без ребенка, пусть выберет там же себе девочку…

И снова запричитала Ульяна, ударилась в слезы. Чего от нее он хочет? Он только о себе думает, о своем сердце, а ей-то каково сына родного от себя отрывать? И не Елисей ли намедни говорил, что ребенок ни в чем не виноват? И ведь она поверила, когда возвращалась. А что получилось? Он ее веру растоптал, свое обещание нарушает… Несчастный мальчишка льнет к нему, а он, Елисей, сторонится его. Почему, почему? Девочку приютскую захотел… А кому не известно, что девочкам земельного надела не дают, а Ромка получил. Живут вдвоем, а земли у них на три души. Сосед, Урван Якшамкин, вон как мучается: девочек у него восемь, а земли на одного лишь на него. Ведь это тоже понимать надо…

— Вай, даже зовут чертенка твоего — Роман.

— Да что ж с того, что у него два отца? Он сиротой живет. Никто не любит, никто ласку не выкажет…

И снова залилась такими слезами, что Елисей, который терпеть не мог бабьих слез, выбежал из избы.

День хмурился, сулил дождь. Елисей брел по улице, глядя под ноги, а дойдя до нового Романова дома, на секунду остановился. В тот же миг отворилась калитка. На улицу вышел Борис Валдаев, — такой же высокий и статный, как отец, новый серый пиджак на нем, городские желтые туфли, палка-посошок через плечо, а на конце узелок, — и не взглянув на Елисея, быстро зашагал по дороге из Алова, — видно, собрался в неближний путь. Елисей долго смотрел, как он удаляется, и подумал, что и у этого Романова парня жизнь сызмальства была сиротской, нетеплой — без матери рос, а отец… тьфу!..

И повернул домой.

Долог был путь к монастырским стенам. Ночевал Борис на чужих сеновалах, в ометах; брел по раскиселившейся от нудного и мелкого дождя дороге все дальше и дальше, думая об одном: о Кате, о том, как увидится с ней и скажет… Возле монастыря есть разные мастерские, пекарня. Устроиться бы там работать, улучить времечко, свидеться с Катей и крепко потолковать, уговорить и увезти ее. Куда и как — самому было пока не ясно. Шел и не знал о ее болезни. А была она так плоха, что сестры думали: отдаст богу душу. Но милосерден тот — послал исцеление. Радовалась игуменья, рада была и регентша — у девушки дивный голос! Советовала поскорее постричь ее, ведь Катя для монастыря — «сущий клад». Да и господь к ней милостив, сам, видно, хочет ее пострижения — вернул, можно сказать, с того света… Но мать Августина колебалась: спешку с пострижением Наум Латкаев, брат ее, может принять как вероломство. Ведь обещала ему без его совета не постригать…

На шестой день добрался Борис до монастыря. Ночевал в гончарной мастерской, где приютил его добрый парень Авдон — ровесник, русый здоровила, стриженный под горшок. Встретились они на дороге, еще на подходе к монастырю, и Борис обо всем рассказал ему — подкупило открытое лицо Авдона, простое и хорошее. Авдон усмехнулся и заявил, что Борис надумал зряшное дело. Куда он подевается с этой Катей в такую-то пору? — дождь, холод, того и гляди, снег пойдет… Лучше наняться работником в гончарную. И у милой под боком, и деньги будут, а там, глядишь, улестит свою девку, ведь она не святая… А ежели улестит, да вдруг ее не постригут, да вдруг она затяжелеет — ну, тогда, считай, своего добился: забирай свою бабу и шуруй на все четыре стороны — хоть в Алово, хоть на край света.

А утром посоветовал Борису:

— Пока в монастырь нос не кажи. Я узнавал про нее. Утром рано сегодня ходил… Сказывают, болела, чуть не преставилась, а нынче ничего… выздоровела, но слаба еще. Иди в воскресенье в монастырский собор к обедне и посматривай. Человек не иголка: увидишь свою ненаглядную. Письмо приготовь. Когда мимо пройдет, отдашь ей…

Послушался Борис. В воскресенье пришел к собору. В проеме больших открытых дверей увидел мерцающие в кадильном дыму лампады. Парень пролез до середины собора и услышал удивленный возглас:

— Смотрите: девушку стригут.

Борис обомлел — перед архиереем стояла Катя. Исхудавшая, лицо бледное, восковое.

Пели тропарь о начале пострижения:

— «Объятия, отче, отверзи ми…»

И спросил архиерей:

— Что пришла еси, сестро?

— Жития ради постнического, — отвечала Катя.

— Ой, красивая! — воскликнула стоявшая рядом с Борисом молодушка. — Жалко…

И снова послышался голос архиерея:

— Вольною ли мыслью желаевши сподобиться ангельского образа, — сохранить себя до конца живота в девстве, целомудрии и послушании?

Ошеломленный Борис будто ослеп.

— Се Христос невидимо здесь предстоит, — будто издалека долетал голос священника. — Возьми ножницы и подаждь ми…

Катя подняла с полу ножницы, подала архиерею и наклонила голову.

Ныло Борисово сердце, выскакивало из груди; и гуд в голове. Или в голове, или на колокольне бьют в колокол? И непрошеные слезы потекли по щекам. Но на них никто не обращал внимания: тут было много плачущих.

С трудом выбрался на улицу.

Две бабочки — желтая и зеленая — кружились над папертью, будто играли в догонялки.

ВЕРОЛОМСТВО

Дед Наум, как только мастера достроили его просторный дом на хуторе, в знак признательности царю-батюшке, распорядился, чтобы резчик по дереву водрузил над самым коньком фасада дощатого двуглавого орла, которого выкрасили в сизый цвет.