Валдаевы

Ночь поседела. Как из пушек стреляли, — пели утренние петухи. Андрюшка Нужаев проснулся и вспомнил: сегодня ему впервые в школу идти!

К этому долгожданному дню мать сшила ему зеленую рубашку. А утром дала пару яиц, чтобы отдал жене учителя.

Там, где кончается Новая линия и начинается Полевой конец, у поворота на Старосельскую улицу, новая церковноприходская школа, которую построили в прошлом году, — два просторных класса, светлый коридор и квартиры для учителей. А вокруг школы палисад; во дворе сарай с погребом, сеновал и баня. Андрюшка тут уже был — прошлой осенью носил Антошке лепешки. Входная дверь тяжелая — еле открыл. Вошел в коридор, аккуратно повесил на пустую вешалку лоснящуюся фуражку. И увидел учителя Анику Северьяновича.

— Ты почему так рано? Как зовут?

— Андрей Платонович Нужаев.

— А-а-а, — протянул учитель.

— Кому яички отдать?

— Мне, — выходя в коридор, сказала жена учителя Серафима Карповна.

Один за другим прибегали ребята. В коридоре стало шумно и весело.

— Не шалишь? — спросила у Андрюшки учительница Елена Павловна.

— Нет.

— Садись тогда за заднюю парту.

Начался урок. Недалеко от Андрюшки сидела Галька Зорина. Она слушала учительницу и незаметно уплетала морковку. Вдруг девочка швырнула сердцевину моркови через головы одноклассников. Та шлепнулась о доску и покатилась под первую парту. Елена Павловна, будто ничего не заметив, продолжала урок. Но краешком глаза увидела, как улыбнулся Андрюшка, и, когда раздался звонок на перемену, сказала ему:

— Пойдешь со мной к Анике Северьяновичу.

Аника Северьянович строго посмотрел на него, когда Елена Павловна сказала, будто он бросил на уроке морковку.

— Андрей Платонович? Не стыдно ли?

— Не я озоровал, — покачал головой мальчик.

— Кто же?

— Не скажу.

— Но почему?

Сосредоточенно покусывая нижнюю губу, Андрюшка ответил:

— Девчонка она… я с ней сам поговорю.

Аника Северьянович улыбнулся:

— Вон оно что! Ладно, иди на перемену.

Ночью выпал первый снег, и два овальных отверстия в одной из досок обветшалого забора между дворами Нужаевых и Валдаевых казались бельмами. И глядя на них, Таня Нужаева подумала, что скоро и она выплачет свои глаза до снежной белизны. Порой и не хочется плакать, а слёзы все равно не удержать — капают по исхудавшим, покрывшимся коричневатыми пятнами щекам. Другие женщины беременность не скрывают, не наматывают, — прежде чем выйти на люди, — вокруг живота ни полотенца, ни портянки…

Хотелось быть такой же веселой и беззаботной, как Женя Люстрицкая, поповская дочь; она приехала к отцу из города, где училась, и теперь часто появляется на улице, — в русских платьях, статная, милая; парни глаз с нее не спускают, когда идет по селу.

А брат Тани, Сеня, — ему восемнадцатый год пошел, — кажется, по уши влюбился в попову дочку. Стоит ей появиться, он краснеет и бледнеет, становится сам не свой. И Таня подумала, что брат с поповной были бы парой; Сенька — парень что надо! Наверное, он тоже нравится Жене — та на него частенько поглядывает. Но не для Сеньки поповна — это всем ясно…

Жить в нужде — словно по трясине идти: наступай только с кочки на кочку. В сторону ступишь — утонешь. Так и Платону… От горя к горю, как по кочкам. Только вышел из горя — отдал долг Рыжему Бако, новое горе: скоро Таня внука или внучку принесет из бани. Хоть бы многодетный вдовец какой-нибудь ее замуж взял!..

У Агапа Остаткина жена умерла. И надо же, ни с того ни с сего. Сам Агап где-то в отходе был, жена обедать ребятишкам накрыла, — пятеро перед ней сидело, — сама присела, да вдруг за сердце схватилась, завела глаза — и грох со скамьи на пол. Так, видно, бог решил. Справедливо ли? Ведь пятерых оставила… Кто на белом свете другим нужен — того вдруг могила прибирает, а кто понапрасну небо коптит — про того смерть забывает. К примеру, бабка Арина Чувырина… Летом из ума выжила, потом слегла, но душа ее с телом не хотела расставаться. Пришлось Петру вынуть пять потолочин, чтоб душе его матери было где вылетать. И правда, говорят, помогло это отверстие. Старуха «дала себя обуть» — умерла…

Вскоре из конца в конец полетела по селу весть: у Нужаевых «развалился горшок», — Таня родила мальчика.

Судачили всякую всячину, словно всем Таня принесла безутешное горе. Обрадовался только один — Агап Остаткин. Подумал, что девке некуда деться от срама — пойдет за него замуж. Кого бы только в свахи нанять? Ближе всех живут Лемдяйкины. Послать жену Трофима, Федору? Недаром зовут ее Бедорой, — мастерица говорить никчемные и лишние слова. Нет, испортит все дело. Жена Исая очень молода, но… ведь она же дочь Ивана Шитова и младшая сестра Матрены, матери Тани Нужаевой! Ее, Лемдяйкину Анку, надо послать!..

Агап велел сходить за Анкой одному из своих сыновей. Вскоре пришла соседка. Как только поздоровались, Агап сказал:

— Невесту сватать хочу тебя послать, Ивановна, не близко — в самый Полевой конец. Конечно, не за так, — потом возьми что хочешь.

— Ничего мне твоего не надо. Заодно и старшую сестру наведаю. Давно уже кумекаю…

— Должно быть, мысли у нас одинаковые… Слыхал я вчера… Идите-ка, сынки, на улицу.

И когда дети ушли, соседка сказала:

— Что поделаешь теперь с такой бесстыдницей…

— Вина моя.

— Чего-о?

— Ребенок-то у нее — мой!

Анка вытаращила на него глаза.

— Ты, Агап Тарасыч, из ума вышел или смеешься?

— Не смеюсь и оченно в своем уме.

— Да лет-то тебе сколько?

— Тридцать два.

— А той — девятнадцать.

— Где и как мы с ней грешили, видел только бог, а он молчать умеет. Иди к Нужаевым, расскажи сначала сестре, потом — Платону, только бабке Марфе — ни гугу. Ежели та услышит — беда. Настрой уж язык свой, Анка. Дело это большое, тайное. Сам пошел бы, да неудобно. Добро твое запомню. Скажи от меня Платону и Матрене, когда крестить будут, пусть меня отцом запишут. Слыхала?

— Уши-то со мной, Агап Тарасыч.

Анку словно ветром понесло на Полевой конец. Агап подумал, что Аннушка, конечно, сей же час откроется бабке Марфе, ну, а та сорокой полетит скрипеть об этом по всему селу. Бабы все такие: каждая все делает наоборот. А это как раз на руку ему.

Вошел нищий старичок, помолился-поклонился и сказал:

— Подайте старику безродному, Христа ради. — Он положил на конец палки свои ладони и начал ждать. Агапу пришло в голову похорохориться перед побирушкой. Решил представить, как стал бы разговаривать с попавшим в беду человеком, если бы был богат, как Наум Латкаев, и спросил:

— Чего тебе подать?

— Хлеба кусочек.

— Может, яичко всмяточку?

— Разве плохо бы…

— Пятак тебе бы подарил, боюсь, — обидишься.

— Не рассержусь. Будь милостлив.

Агап медленно развязал свой кисет, посмотрел в него и сказал:

— Одни крупные деньги. Мелочи не видать, а гривенничка лишиться — самому досадно. Что же, в самом деле, дать тебе? Лепешку примешь?

— Почему же нет.

Агап вышел за переборку, хоть и знал, что там лепешек нет.

— Ну вот, все детишки слопали, ни единой даже половинки не осталось. Фунт мясца тебе, дедуля, дам. — Вышел со старичком в сени. — Мясо тоже кошки, что ли, съели? Веник из полыни, может, возьмешь?

— Пусть черту сгодится, когда тот на том свете тебя парить будет.

Старик ушел, проклиная хозяина.

Вечером зашла Анка Лемдяйкина и обрадовала Агапа:

— Выдадут! Принарядись почище и сходи к ним сам.

Нужаевы очень подивились Анкиным словам. Как только она ушла от них, Платон спросил задумавшуюся Татьяну:

— Слыхала, что тетка Анна судачила?

— Слыхала, да только Агапа Остаткина я ни разу не видела.

— Видать, ушлый мужик. С таким не пропадешь…

— Не скажи, Платон, — вмешалась в разговор Матрена. — У бедного Агапа гурьба ребятишек — мал мала меньше. Трудно там Таньке будет. Может, другого женишка господь пошлет?