Валдаевы

Гости на новоселье съехались солидные, нужные: становой со становьихой, волостной старшина со своей дородной супругой, волостной писарь с писаршей, землемер, аптекарь из Зарецкого с женой, отец Иван с попадьей, Мокей Пелевин, Андрон Алякин и, конечно же, аловский староста Глеб Мазылев.

«Старый бес! — мысленно ругал отца Марк. — Сдохнуть бы тебе… Начал деньгами сорить. Надо же было столько гостей назвать — на четыре стола!.. И ведь говорил ему, куда столько добра переводишь?.. Четыре поросенка, гусей полдюжины да дюжину кур зажарили… сыр, ветчина, колбас из города три батмана… в уху полпуда стерляди пустили… Гармониста нанял, старый хрыч!..»

Гости уже были за столом, когда заявился отец сельского старосты Глеба — Вавила Мазылев. Перекрестился и уселся рядом с сыном.

Марк пил мало. Оценивающе разглядывал гостей, подмечая, кто как пьет и ест. Знал он тут всех, и всем знал свою цену. За обе щеки все подряд уминает дед Вавила. Своим богатством он не кичится. Но в Низовке нет почти никого, кто бы не брал у него взаймы денег или хлеба. За селом на Мазылевых работает бывшая Барякинская мельница, в селе — лавка…

А сам Вавила неграмотный, умеет лишь «росписуваца». Буквы своей фамилии рисует с хвостиками, похожими на лезвие кочедыка. И радуется, когда начинает на бумаге раскладывать буквы, словно хворост: МАЗЫЛЕВЪ. Губами зачмокает, когда посмотрит на написанное с левой и с правой стороны: большое удовольствие получает… Такой хвалены, как его жена, не только в Алове, но и в соседних селах нет. В прошлое лето — смех! — сказала соседке: «У нас уж это… слава богу… даже петух каждый день по три яйца сносит…» А сын его, Глеб, так заважничал, когда старостой стал, — и не подойдешь…

И думал Марк, что аловские богатые мужики какие-то бескрылые. И деньги водятся, и хозяйства большие, но нет у них настоящего размаха… Отец его, Наум, хутор построил — и на том вроде бы успокоился. Вон он сидит — довольный, рожа вспотела, улыбается… Сотню, а то и больше, на гостей запалил — и рад-радехонек. Да кабы ему, Марку, отцовы деньги! Развернулся бы тогда!.. Маслобойню не надо… суконную фабрику бы завел… Или сахарный завод. Машины бы выписал из Германии… Дело бы завертелось!..

Взглянул на жену Ненилу — лицо осунулось, под глазами мешочки набрякли, рыхлая, как мартовский снег, — и, видно, едва от усталости на ногах стоит: два дня кряду стряпала, а теперь угощение подает… Дочь в монастыре, а она об ней — никогда ни слова. Ему, Марку, до Катьки никакого дела, всем ясно, что не родная кровь его… А Ненила-то — мать!.. Кому, как не ей, вспомнить, как там дитятко поживает, не обижает ли кто, не голодает ли, одета ли, обута ли… Ненила какая-то зачерствелая сделалась…

Аптекарь — лицо от водки красное — обнял Марка и завел разговор о деде Науме: мол, крепок старик, должно быть, долгая жизнь ему на роду написана. Правда, намедни доктору жаловался на живот — побаливает. Да ничего серьезного доктор у него не нашел — катар. Выписал сильное лекарство во флакончике. И он, аптекарь, то лекарство выдал. Ну, а Наум Устиныч поехал домой на своем тарантасе. Едет и думает: сказали мне каждый день после еды по десять капель пить. По десять! Это сколько же времени надо пить? Месяц, а то и поболе. Нет, подумал, долго… Хватану-ка все сразу — быстро одолею болезнь. И хватанул! Ждет, что будет. Вдруг все его нутро к горлу подошло, а потом снова вниз рванулось… Света белого не взвидел. Повернул — и обратно в аптеку. «Спасите, люди добрые!» Вовремя приехал. Промыли желудок. А опоздай на часок, — дух бы из него вон. А кого бы обвинили? Его бы, аптекаря, — отравил, мол… Был уж однажды такой случай. Затаскали было судебные чиновники… Из-за одной бабенки. Та мужика своего извела. Мышьяком. А другая… Ну и случай! Тоже хотела муженька извести. Знать, не дружно жили. Пустила ему в кашу крупинку яду. А мужику — хоть бы что. Жена ему изо дня все больше и больше дает, а тот… Был муженек малокровным, а вдруг начал поправляться, полнеть…

Аптекарь расхохотался.

— Видать, и мышьяк на пользу идет?

— В меру, Марк Наумыч, в меру… Посмотри-ка, какие орехи моя половина откалывает!

Жена аптекаря, небольшая, как сдобная булочка, аккуратненькая и красивенькая, легко приплясывая, пела:

— Лихо пляшет, — кивнул Марк и пожалел, что нет за столом Катьки, — та бы сплясала получше, утерла бы нос аптекарской жене. И покосившись на деда Наума, поморщился. Кабы не отец, не быть Катьке в монастыре. На кой черт туда отдали? Ее бы замуж надо, да за богатого человека, чтобы с пользой для всей семьи…

Дождались и зимнего Николы.

И днем и ночью сыпал крупный, мохнатый снег.

После праздника Платон с сыновьями уехал в Ибресский лес, — рубить по найму шпалы. Кроме женщин, в нужаевской избе остались только младшие сыновья — Андрюшка с Антошкой.

Лютым морозным днем по улице ползли сани, нагруженные перинами, подушками, матрасами; из этого тряпья высовывались девять черных, курчавых детских головок; а рядом с санями шагал худощавый цыган в тулупе. Он искал, в каком бы дворе остановиться на ночь. И Андрюшка видел, что пустил его к себе во двор Роман Валдаев, удивился: такой трескучий мороз, а цыгане будут спать на воле, — в сосульки замерзнут!

Весь вечер мела пурга, и, засыпая, Андрюшка думал о цыганах, которые легли на соседском дворе, — погибнут или не погибнут? Проснувшись чуть свет, оделся-обулся и вышел во двор, чтобы взглянуть через плетень, который отделял их от Валдаевых, что сталось с цыганами.

Но к плетню не подойдешь — снегу по пояс. Пришлось деревянной лопатой прочистить тропинку. Посмотрел во двор соседей — вай! — там, где вчера вечером были сани, в которых улеглись черные люди, теперь стоит снежный бугор, похожий на могильный холм. «Пропали!» И сам, казалось, прозяб до костей. Но тут вдруг обрушилась верхушка белого холма, появилась кудлатая голова цыгана, похожая на выпачканное мыльной пеной помело, и затряслась, отряхивая снег. Цыган поднялся во весь рост, за ним — его жена и детишки.

— Как замерзли — так и ожили, — рассказал дома Андрюшка.

— Кто? — спросил чистивший калину Антошка, который был на три года старше.

— Цыгане.

— Поди пощупай, как калина замерзла. Глянь, ягоды жесткие, как бусы.

— Для чего они?

— Как для чего? Кисель сварим. Будем тебя кормить, чтобы поправился, — зубоскалил Антошка. — Потом в солдаты отдадим. Генералом будешь. Или, может, женить тебя сперва? Отца дома нет, братьев нет, я теперь в доме хозяин. Женю тебя. Жди.

Жениться Андрюшке страшно не хотелось. Но он ничего не сказал брату. Оделся — и на улицу.

Вон идет родная бабушка Андрюшки — Улита Шитова. Каждый день навещает она своих дочерей, выданных замуж в три дома. Поэтому и зовут ее «почтальонкой». Утром зайдет к самой младшей дочери, Анке. Ее муж — Исай Лемдяйкин. Затем бабушка Улита идет к Мазуриным — ее Прасковья за Аверьяна выдана. Оттуда направится в Полевой конец к Матрене Нужаевой, своей первой дочери, Андрюшкиной матери.

Взвизгивает снег, когда старуха с каждым шагом вонзает в него конец своей палки. Увидала Андрюшку, остановилась, подозвала и сказала, чтоб мать нынче вечером зашла к Вирясовым, Вирясовы передать просили, а зачем — не сказали; сама же она, бабушка Улита, нынче к матери не зайдет, потому как ей некогда.

Вечером Андрюшка с матерью пошел к Вирясовым.

Жена Матвея жаловалась Матрене Нужаевой, что живется туго, — Матвей до сих пор в губернской следственной тюрьме, и никто не знает, когда его выпустят. Было бы за что ему там сидеть, а то ведь засадили ни за что ни про что. И все знают: это Латкаевых рук дело. Они виноваты, что Матвей в тюрьме. Он ведь за село стоял. Да ведь один в поле не воин…

О чем они говорили дальше, Андрюшка уже не слушал, потому что к нему подлетела меньшая девочка Матвея — Варька. Шустренькая, носик вздернутый, глазенки быстрые. И лет ей столько же, сколько Андрюшке. Сказала, давай в курочек играть. Андрюшка кивнул. Каждый взял в зубы березовую лучинку. Это был клюв. Ходили на четвереньках, искали, чего бы клюнуть. Варька нашла между половицами горошину. Обрадовалась. И так клюнула, что конец лучины вонзился в язык. Белая лучина сразу покраснела, а Варька завопила от боли. Мать выдернула у нее изо рта «клюв» и отшлепала.