Председатель (сборник)

— Перед ним не может устоять сам бог пятен, сатана пятен — чернила!

Его старается перекричать другой деляга:

— Лучшее патентованное средство от мозолей, бородавок и пота ног. Вместо рубля — девяносто копеек!

Гущин и Маша движутся по "одежному ряду". Тут продают вещи с плеча: пальто, шубы, куртки, плащи; плащи накинуты прямо на спину продающему. Машу привлекла шубейка из поддельного жеребка.

— Восемьсот рублей — это даром, мадам! — убеждает ее мордастый продавец. — Как-никак щипаная выдра!

— Это крыса амбарная, — бросила Маша отходя.

— Возьми, — сказал ей Гущин, — хорошая шуба, честное слово.

— Тогда тебе не хватит на костюм.

— Ну и черт с ним!..

— Продаю пол-шубы!.. Продаю пол-шубы!.. — раздался возле них жидкий старушечий голос.

Сухонькая старушка, знавшая, видимо, лучшие времена, держит в руках суконную шубейку с маленьким котиковым воротником.

— Как это "пол-шубы", бабушка? — поинтересовалась Маша,

— Левую сторону, — пояснила старушка. — Она вывернутая, но материя, как вы можете легко убедиться, двухсторонняя.

— А у вашей шубы нет третьей стороны? — спросил Гущин.

Но Маша уже надела шубку, оказавшуюся ей в самый раз.

— Прелесть!.. Сколько вы хотите?

— Триста рублей... Это, правда, недорого....

— Берем!.. — весело сказала Маша. — Плати деньги, Сережа. Ты одеваешь жену как куколку. Теперь нам осталось найти левую сторону костюма — и мы экипированы с ног до головы!

Гущин захохотал и обнял Машу в ее новой "левосторонней" шубе...

Гущин заерзал головой по подушке и открыл глаза.

На него в упор глядел большеглазый мальчик. Некуда

было скрыться от этого взгляда. Тогда Гущин

приподнялся и протянул руку к большей

фотографии, висевшей напротив.

— Не трогайте! — раздался голос Наташи. — Это мой отец.

— Отец? Этот мальчик?

— Когда отец уходил на войну, он был моложе, чем я сейчас.

— Боже мой! — покаянно и вместе радостно сказал Гущин. — А я-то мучаюсь! Простите меня, Наташа, я, кажется, правда хотел его снять.

Наташа потянулась к Гущину и уже знакомым движением обняла за шею. И вдруг, раскрепощенный от всего, что его связывало, делало нищим, Гущин с силой прижал ее к себе...

...Солнце словно вплавилось в стекла, на подоконнике голуби ссорились из-за каких-то крошек. Кукушка выглянула из деревянного теремка и прокуковала семь раз.

Отстранившись от Гущина, Наташа сказала слабым от счастья голосом:

— Я сразу вас полюбила... Как увидела.. Вы замечательный, вы чудо, вы — Кваренги!.

...Гущин покидал гостиницу. Вот он получил пропуск на выход у администратора, направился к вращающейся двери и вручил пропуск старику швейцару, похожему на Айвазовского. Презрительно глянув на потертый портфель, вмещающий все дорожные пожитки Гущина, швейцар небрежным адмиральским жестом коснулся околыша фуражки.

— Скажите, папаша, что это за поезд? — Гущин достал билет и показал швейцару.

— А-а, есть такой! — усмехнулся тот в бакенбарды. — Я-то думал, его давно отменили. Тоже идет в Москву, но кружным путем — через Будогощ, Неболчи, Калязин и прибывает на Савеловский вокзал.

— Вот это да! Сколько же он идет?

— Сутки, может, поменьше.

— Понятно!.. Ну, до лучших дней!..

Гущин вышел из гостиницы и сразу устремился вдогон за автобусом...

...Гущин идет по перрону, его толкают своими бидонами молочницы, мешками — какие-то дремучие деды. Даже не верится, что это Ленинград. У крайней заброшенной платформы притулился заброшенный состав.

— Сергей Иваныч!

К Гущину со всех ног кинулась Наташа с какими-то цветочками в руках.

— Что вы тут делаете? — оторопел Гущин.

— Провожаю вас.

— Но... как вы узнали?

— В том-то и беда, что не узнала. Я убежала на съемку, а вы даже записку не оставили. Я, конечно, уже привыкла к вашей манере: не хотели "обременять"...

— Почему вы такая смуглая?

— Так это же тон. Я прямо из павильона

— А почему к этому поезду?

— Я взяла расписание на Москву, и Костя Зорин, помните "Мефистофеля", согласился возить меня ко всем поездам на своем "Москвиче".

Гущину было почти больно от счастья.

— Сергей Иваныч, а вы любите ездить с молочницами?

— Нет, просто этот поезд идет по местам, где я воевал, — не глядя Наташе в глаза, сказал Гущин.

Она взяла его за руку.

— Сергей Иваныч, вы себя ничем не мучайте. Все было замечательно... Я так вам благодарна. И когда вы опять приедете, мы будем вместе, если вы, конечно, захотите. И будет Ленинград теперь уже наш общий...

— Когда еще я приеду!..

— А я вам вызов устрою! — воскликнула Наташа. — От группы "Полет в неведомое". Как-будто они там опять плохо катапультируются. Правда! Он это сделает для меня.

— Неужели это возможно?

— Конечно! Официальный вызов придет к вам на службу, а я пришлю телеграмму: "Срочно требуются седые человеческие волосы".

Гущин засмеялся, и они поцеловались, и Гущин побежал за двинувшимся поездом и вскочил на подножку. Он видел ее радостное, смеющееся лицо, и оно было как гарантия близкой встречи, и когда Наташа скрылась, он внес в тесный, вонючий, забитый до отказа вагон эту чистую радость...

...Наташа сыграла свою роль до конца. Но когда вагон

Гущина потерялся вдали, она притулилась к фонарному

столбу и заплакала.

...Не зная, куда девать распирающую его радость, Гущин принялся помогать пассажирам пристраивать чемоданы и баулы на багажные полки.

Он подставил плечо под корзину, вырывавшуюся из рук молодой беременной женщины, затем кинулся на помощь какой-то пожилой матроне Он с такой быстротой и расторопностью справился с тяжелыми ее вещами, что дама, знающая, видимо, лучшие дни, сказала, теребя замок сумочки:

— Сколько с меня, голубчик?

Гущин расхохотался, залез на полку и, положив под голову портфель, предался сладким воспоминаниям...

...Гущин проснулся среди ночи, разбуженный тишиной затянувшейся стоянки. За окнами тускнели станционные огни, платформа находилась с другой стороны, а по его сторону поблескивали влажные рельсы, бродили железнодорожные служащие, что-то печально выстукивая в поездных колесах. Двигался сам по себе одинокий товарный вагон, у водокачки понуро мочился старик с заплечным мешком. Гущин заворочался, глухая тоска подступила к сердцу. Он спрыгнул вниз.

Возле окна, через проход, стоял пожилой, заросший седой щетиной человек.

— Закурить не найдется? — спросил Гущин.

Тот дал ему папиросу, поднес огня. Гущин неумело затянулся, закашлялся.

— Э, браток, да ты и курить-то не умеешь! — усмехнулся человек.

— Не умею, — признался Гущин.

— Так зачем же ты — зуб, что ль, ноет?

— Вроде того.

Человек внимательно посмотрел на Гущина.

— Жизнь, браток, нелегкая штука...

Поезд дернулся и побежали назад станционные огни...

...На Савеловском вокзале под утро сошли пассажиры одного из самых медленных на свете поездов дальнего следования.

Вышли на вокзальную площадь.

— Прямо не знаю, что делать, браток, — сказал человек. — В гостинице номеров не достать. Придется на скамейке ночь коротать.

— Да ведь уже утро... — рассеянно отозвался Гущин.

— Ты вроде говорил, квартира у тебя...

— Врал, нет у меня ничего, — грустно сказал Гущин.

— Негостеприимный народ москвичи! — вздохнул человек.

— Не сердись... а хочешь, сердись, — сказал Гущин, — так вот у меня жизнь сложилась.

— Жалко мне тебя, браток. Ну, бывай!..

Он ушел. Насмешливое его сочувствие ничего не прибавило к печали, охватившей Гущина. Он смотрел на гигантский рекламный стенд Музея изобразительных искусств с силуэтом конной статуи кондотьера Каллеона работы Вероккьо. Каллеони глядит на мир, вернее, поверх мира, через левое плечо, забранное латами, с выражением несокрушимой, безудержной воли. Могучий конь под стать хозяину, он словно ступает по телам павших.