Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Понемногу сестры привыкли к Илагину. Никого уже не удивляло, что вечерами он заходил узнать о здоровье Катюши. Он взял у мамы серебряный подстаканник, сказав, что у него приятель большой ценитель старинных вещей. Подстаканник действительно продал за высокую цену. В доме наступило относительное благополучие. Илагин являлся, когда сестры уже спали. Африкан (так они между собой называли Илагина) подолгу засиживался у них. Просыпаясь, сестры слышали сдавленный басок.

Раз Натка срывающимся от волнения голосом сообщила:

— Знаешь, я нечаянно слышала, как он сказал мамочке «Натуся».

— Тебе показалось! — возмутилась Нина.

— Ничего не послышалось, он сказал: «Не расстраивайся, Натуся».

«Что же это такое? Выходит, он маму назвал на „ты“. Натуся! Да как он смеет?!»

— Тебе послышалось, — с сомнением, но упрямо твердила Нина.

Терзаясь, она стала потихоньку наблюдать за ними. Мама сделалась еще молчаливее, всегда озабочена, много курит. Он смотрит на маму преданно и умоляюще. От этого взгляда Нина испытывала обидную неловкость.

Бабушка с ним вежлива, но за столом не засиживалась — уходила к Кате или запиралась у себя в комнате.

Катя таяла: на лбу и на обтянутых скулах появились пепельно-желтые тени. Глаза нестерпимо сухо блестели. Нину пугал ее пронзительный взгляд, казалось, Катя угадывала мысли. Иногда на нее без всякого к тому повода нападали приступы непонятного раздражения. Ссоры затевала из-за пустяков, кричала сестрам:

— Я знаю, что вам надоела! На меня противно смотреть! Нечего меня жалеть. Я не нуждаюсь в вашей жалости!

А после плакала и просила прощенья. И это было еще хуже.

…От густо падающего за окном снега в комнате как бы растворилось снежное сияние. Откинув черноволосую голову на подушки, Катя смотрела в окно.

— Принеси мне снегу.

Просьба прозвучала неожиданно. «Я так старалась читать, а она вовсе и не слушала, наверное про свое думала — все ходят, а ей — лежи». Нина, накинув шубейку, выскочила на крыльцо. Осторожно набрала в пригоршни снег.

Наконец-то Катя улыбнулась — вдоль рта острые морщинки.

— Дай, я понюхаю.

Нина поднесла к Катиному лицу ладони со снегом.

— Почему-то теперь не слышу запахов. Я же ведь помню — снег зимой пахнет арбузом. А я не слышу…

Нина, бросив снег на стол, долго терла клеенку тряпкой. «Бабушка не велела при Кате реветь, но она так говорит…»

— Я знаю, почему не поправляюсь. Меня бог наказал.

— Вот уж сочиняешь.

— Сядь, сядь здесь… — Катю трясло.

«Может, бабушку позвать?» — но сестра схватила ее за руку и потянула к себе, Нина присела на край кровати.

— Ну что ты так? Успокойся…

— Не успокаивай! Не смей со мной разговаривать так, будто я маленькая или полоумная. Не прерывай! Ну, можешь ты хоть раз выслушать до конца? Слушай, я давно хочу тебе сказать… Хотела бабушке сказать, но не могу! Меня так это мучит. — Катя говорила быстро, как в бреду, на лице — незнакомая жалкая улыбка. — Я знаю — бог меня наказал! Помнишь, мы с тобой исповедовались? И мы поссорились. Я тебе доказывала, а сама… Сама я уже не верила… Вот, знай! И не то чтобы сомневалась. Уж если по правде — думала так же, как ты. И про священника, и про церковь… И про бога! Но это в душе, а на словах — другое. На словах вроде я самая верующая. Видишь, какая лицемерка? Подлость ведь, правда? Я теперь знаю — бог мне послал испытание, и я его не выдержала. Он меня и наказал. — Катя, всхлипнув, глотнула воздух, по пепельно-желтым щекам потекли слезы.

Нину так напугали Катины слова. И даже не само признание, а безнадежное отчаяние, глядевшее из ее неправдоподобно расширенных зрачков, и этот жест — худые руки терзали ворот рубашки, будто ворот давил Катю.

— Видишь… видишь… ты молчишь… — с каким-то странным удовлетворением выдавила Катя.

— Ничего не молчу. Все совсем не так. Почему же меня бог не наказал? Я ведь тоже…

— Молчи! Молчи! — с испугом закричала Катя. — А не то… — Катя захлебнулась воздухом и закашлялась.

Нина взяла Катину тонкую, с выпирающими косточками руку и принялась ее тихонько гладить. Катя примолкла. Спустя несколько минут она заглянула Нине в лицо и попросила:

— Ниночка, сходи в церковь. Помолись за меня.

«Господи, ну разве можно о чем-то еще спорить!»

— Значит, ты согласна? Да? В моем ящике, в комоде, есть деньги, ты их возьми на свечи. Поставь… Я тебя прошу… — Катя слабо сжала ее руку и закрыла глаза.

…Обещание нужно выполнять, тут уж никуда не денешься. Выручают дела, можно день ото дня откладывать, но каждое утро, как бы мимоходом, Катя спрашивает: «Ты сегодня пойдешь?»

Илагин сдержал свое слово: привез на извозчике профессора и хирурга. Высокий, сутулый, с широким крестьянским лицом, профессор скорее походил на ответственного партработника, чем на ученого. Хирург, белокурый, полный, элегантно одетый, все время, по выражению Натки, «пялил глаза» на маму. Рядом с приезжими знаменитостями доктор Аксенов выглядел домашним и очень старомодным со своими негнущимися манжетами и пенсне в золотой оправе.

Врачи долго осматривали Катю. Потом бабушка пригласила их к себе, сказав маме:

— Ты побудь с Катюшей.

Мама, вымученно улыбнувшись, молча кивнула.

Нина с Наткой уселись в кухне, распахнув дверь в коридор. Но, увы, ни единого словечка не услышали. Наконец врачи вышли одеваться.

— Надеюсь, — обратился профессор к бабушке, — лекарство, которое я прописал, облегчит страдания.

При этих словах профессора бабушка, властная, неуязвимая, казалось, не знающая сомнений, положила руку на Нинино плечо, как бы ища у нее поддержки. В первую секунду Нина растерялась, но повинуясь душевному порыву, обняла бабушку и тесно прижалась к ней.

Бабушка тихо сказала:

— Только бог поможет нашей Катюше.

Когда сестры остались одни, Катя, странно притихшая, спросила:

— Ты сегодня сходишь в церковь? Сегодня ведь суббота — всенощная.

Нина отправилась в собор, хотя он и дальше от их дома, чем Ярлыковская церковь, старалась оттянуть встречу с богом. Как молиться, когда не веришь? Вот и собственные убеждения! «Но разве я могла отказать Кате?» Бабушка сказала: «Только бог поможет».

Пришла в собор рано. Служба еще не начиналась. Нина выбрала укромный уголок и опустилась на колени перед иконой божьей матери. На нее смотрели длинные кроткие глаза богородицы. «Ну, зачем я здесь? Ведь это все вранье…» Нина испуганно оглянулась — показалось, что вслух произнесла крамольную фразу. Нет, рядом женщина с исплаканным лицом усердно молится. Когда она подошла? В мехах, кажется, соболя. Ах да, это жена какого-то профессора физики, Мара ее показывала. Тоже научный работник, а молится. Может, и она за чье-нибудь здоровье. Домнушка знает мальчика, его один монах исцелил — молился за него. «Господи, если ты есть — помоги Кате! Ты же добрый! За что Катю наказывать? Помоги. Ведь она ничего плохого не сделала. Помоги. — Нина прильнула лбом к холодному каменному полу. — Я буду верить, буду — только помоги». — Она повторяла одни и те же слова, повторяла, как заклинанье. Казалось, если остановится, то померкнет крошечная искорка веры, и тогда уже Кате не поможешь!

Пришла в себя, когда от долгого стояния заныли колени. Оглянулась. Женщина в мехах исчезла.

Служба давно началась. Велеречиво гудел голос протодьякона. Последние слова протодьякона подхватывал, как эхо, хор. Постепенно хор набирал силу: нежные и чистые альты мальчиков, бьющие по нервам сопрано и торжественные басы, сливаясь воедино, растекались под высоким куполом собора.

От благостного пения хора или от зыбкого сияния свечей, отражавшегося в окладах икон, Нина успокоилась, все смутное куда-то отодвинулось. Стараясь не расплескать ощущение внезапной умиротворенности, Нина поспешила в притвор. У монашки, с лицом, будто вылепленным из воска, купила свечи. Где-то в толпе молящихся мелькнула знакомая белая, мучнистая физиономия. Неужели Корольков? Нет, этот в черном пальто, у Королькова нет такого пальто.