Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Почему ты так задержалась?

— У нас был литературный кружок, — Нина постаралась ответить как можно независимее. Мара убеждала: «Важно с первых дней уметь себя поставить».

Его прорвало:

— А кто будет посуду мыть и обед на завтра готовить? Мать придет со службы и еще должна в кухне хлестаться! Что важнее: общественные нагрузки или здоровье матери?

Нина хотела сказать, что ничего не случится, если домашние дела она сделает на три часа позже, но он не дал ей говорить.

— В ваши годы люди сами себе кусок хлеба зарабатывают, а вы сидите на шее матери и не хотите помогать!..

Нина долго ревела в подушку: какое он имеет право попрекать?

Пришлось оставить литературный кружок. Не дожидаться же, чтобы еще раз такое услышать.

Маму Африкан обожал. В ее присутствии никогда не повышал тона, кидался ей навстречу, когда она приходила со службы, и, опустившись на колени, снимал с нее боты. Оживлялся он еще, когда собирался в гости или ожидал гостей. С ними просиживал до утра за преферансом. Выпив, становился разговорчив, целовал руки дамам, отпускал, как говорил Коля, гусарские комплименты. К удивлению сестер (они его считали стариком), Африкан великолепно танцевал: легко кружил даму, прищелкивая лихо каблуками. При гостях он всегда приглашал Нину: «Мадемуазель, на тур вальса». Нонна Ивановна как-то назвала Илагина «душой общества». «Душа общества» не походил на того молчаливого человека, постоянно чем-то озабоченного, с брезгливой миной на лице, к которому привыкли сестры. Нина ни разу не видела отчима за книгой. За утренним чаем, просматривая газету, он язвительно говорил:

— Поглядим, что товарищи сегодня нам соврут.

— Зачем же вы вранье читаете каждый день? — не выдержала Нина.

— Все надеюсь, что правду напишут. — Африкан иронически взглянул на нее поверх газеты.

— Писали в газете, что построят новое здание для ЦРК, и построили. — Нина сделала вид, что не замечает маминых предупреждающих знаков. — Вот видите, не вранье же!

— Действительно, построили Центральный Рабочий Кооператив — деревянный сарай! А ты магазин Второва или Елисеева видела когда-нибудь? Ага, не видела, а тоже лезешь спорить.

— Вы почитайте первую страницу, — настаивала Нина. — Тут написано, сколько миллионов Советское правительство отпустило на ликвидацию беспризорности и на кредиты крестьянству.

— Читал, — Илагин небрежно отбросил газету и, оттопырив мизинец, принялся размешивать сахар в стакане, — не душили бы крестьян налогами, и кредиты не нужны были бы.

— Бедняки не платят налоги. Это только кулаки…

— Вечная манера у тебя спорить, — оборвала Нину мама.

То, чего опасалась бабушка, все же случилось: Натка отчаянно надерзила отчиму. Скандал разыгрался, когда Нина была в школе. Еще с порога в нос шибануло нашатырным спиртом и валерьянкой. (После смерти Кати эти запахи неизменно вызывали тревогу.) Натка с красным, распухшим от слез лицом жалась в кухне к печке. На вешалке знакомая шуба доктора Аксенова. Нина кинулась в столовую. Мама лежала на диване: на голове мокрое полотенце, в ногах — грелка. Доктор Аксенов, сидя у стола, выписывал рецепт.

Сняв пенсне, он посмотрел на Нину не то укоризненно, не то печально, и покачал головой, будто она, Нина, в чем-то виновата.

— Сходи в аптеку, — тихо проговорил Африкан, — как можно скорее, — на Нину он даже не взглянул.

Удивило лицо Африкана, таким несчастным Нина его еще не видела: под глазами набрякли мешки, кажется, даже пышные усы сникли.

— Что с мамочкой? — спросила Нина у Аксенова шепотом.

— Сердечный приступ, — тихо произнес доктор. — У мамы больное сердце, его надо беречь.

Мама протяжно застонала. Отчим бросился к дивану, взял мамину руку, попытался нащупать пульс и испуганно зашептал:

— Доктор, пульса нет…

Доктор склонился над мамой. Маленький, круглый, из-под рукавов пиджака торчат тугие накрахмаленные манжеты, милый-милый. Вытащил из кармана знакомые с детства часы с двумя золотыми крышками.

— Ну, ну, без паники, — пробурчал Аксенов, — пульс есть. Н-да, слабенький. Но есть.

Нина шагнула к маме, но Африкан умоляющим тоном повторил:

— Сходи в аптеку. Как можно скорее.

Во дворе Нину догнала Натка.

— Я ведь не хотела… Не думала, что мамочка так расстроится…

— Лучше побыла бы там. Вдруг что-нибудь понадобится.

— Он меня не подпустит к мамочке…

В аптеке, где сестрам пришлось ждать лекарства, Натка призналась, как все произошло.

— Я мыла пол. Забежала Юля… Нам надо было поговорить… Я недалеко ее проводила. А мамочка пришла и стала сама домывать пол, а тут принесло Африкана. Он, конечно, стал меня отчитывать: я — такая, я — сякая, такая же эгоистка, как старшая сестра. Это, значит, ты. Тут я обозлилась и заявила, что не намерена выслушивать замечания от постороннего человека. Ну и началось.

Он кричит: «Ты неблагодарная девчонка!» А я: «Вы не смеете на меня орать…» Мамочка вдруг упала… Дай мне твой носовой платок. Разве я знала, что так получится!

— Кто позвал доктора?

— Тетка Дунечка явилась. У нее особый нюх на всякие неприятности. Хотя хорошо, что явилась, Африкан отправил ее за доктором. Она сказала, что зайдет к бабушке. Теперь жди от бабушки нагоняя.

Натка не ошиблась — бабушка пришла на другой же день. Увидев ее в окно, Натка засела в уборной, а потом потихоньку удрала. Пришлось Нине одной выслушивать наставления. Бабушка отчитывала долго.

— Ты должна быть примером для младшей сестры. Ради спокойствия матери вы обязаны быть вежливы с Африканом Павловичем.

— Если я его терпеть не могу, значит, мне притворяться? Ты сама говорила, что не выносишь лицемерия. — В душе Нина возликовала: нечего бабушке возразить.

Бабушка пожевала губами и испытующе, как бы проверяя Нину, посмотрела ей в глаза.

— Удивительное понятие у современной молодежи — все отрицать, даже вежливость, — скорее печально, чем сердито произнесла бабушка. — Пора, кажется, тебе кое-что усвоить. Вежливость еще никого не унижала, а хамство унижает прежде всего того, кто хамит.

Нина хотела сказать, что на хамство нужно отвечать хамством. Ведь не толстовцы же они, чтобы подставлять правую щеку, когда ударят по левой, но не успела.

— Вежливость не притворство, не лицемерие. В вежливости не нуждаются только дикари. Ты еще много в жизни встретишь людей, которые будут тебе почему-либо неприятны. И если всякий раз станешь демонстрировать свою неприязнь, ничего этим не докажешь. И вообще: и ты и Натка обязаны считаться с Африканом Павловичем.

— Почему?

— Хотя бы потому, что он старше вас и муж вашей матери.

— А если он не прав? Я тоже должна молчать? Вежливо молчать? Разве принципиальные люди так поступают?

Бабушка долго не отвечала. Нина подумала, что бабушка ее вопрос отнесла к категории «наглых» вопросов, на которые она обычно не находила нужным отвечать.

Наконец, явно сердясь, бабушка сказала:

— Нечего сотрясать воздух высокопарными словесами. Принципиальность, как ты ее понимаешь, ничего не стоит, если она идет во вред человеку. Лучше бы подумала о доброте. Ты всегда должна понимать, что у матери плохое здоровье и потом мать… — бабушка на несколько секунд замешкалась, как бы подыскивая подходящее слово.

— Неприспособленная! — неожиданно для себя выпалила Нина.

Бабушка снова пристально глянула Нине в глаза. Очень трудно выдержать этот взгляд, в нем не то укор, не то обида.

Пальцы коричневой, сухонькой руки выбивали тревожно дробь.

— В мирное время (мирным временем бабушка называла дореволюционные годы) женщинам не нужно было работать, они занимались только домом и семьей.

— Ты сама говорила, что нет ничего безрадостнее кухни.

— Да, но это не нами было заведено. — Бабушку, видимо, утомил этот спор, и уже прежним, не терпящим возражений тоном она сказала, что матери с ее здоровьем не по силам одной лямку тянуть, что службой она обязана Илагину — это он ее устроил. Такая безработица… Коля до сих пор не найдет постоянной службы. Матери важно справиться с отчетом. Нине, вероятно, неизвестно, что Илагин каждый день ходит помогать маме. Одной, с маминым-то опытом, отчетность не одолеть.