Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Видите ли, Корольков, — за очками глаза Боголюбова сверкнули сухо и насмешливо, — у меня двести с лишним учеников, а человеческая память — увы! — несовершенна.

Он взял портфель и, сказав: «До грядущих встреч», вышел из класса.

На другой день Корольков явился в школу с внушительным синяком под глазом. У Давыдова на щеке запекшаяся царапина, Яворский прихрамывал, у Косицына вспухла губа. Дрался Леня, конечно, не из-за убеждений, просто во всем подражает своему другу Яворскому. Мара сообщила: «Вчера после занятий мальчишки дрались. Всыпали Королькову за донос».

После первого урока Шелин вызвал в учительскую участников драки. Девочек удивило, что в драке был замешан комсомолец Гриша Шарков, прежде за ним такого не водилось.

Давыдова и Яворского (поговаривали, что они затеяли драку) исключили на две недели из школы. Шаркова и Косицына помиловали, но они из солидарности в школе не появлялись. Досадно, что дома не с кем поделиться школьными переживаниями. Катя к ним равнодушна. Вообще с Катей творится что-то неладное. Однажды Нина застала сестру с зеркалом в руках.

— Скажи мне правду, — казалось, Катя вот-вот заплачет, — я очень страшная? Только не утешай. Ты всегда говоришь правду. Скажи сейчас!

Катино волнение передалось Нине, никак она не ожидала, что ее старшей, такой положительной и рассудительной сестре свойственно легкомыслие (а это, конечно, легкомыслие — думать о внешности).

Пусть Катя не расстраивается: уж если говорить правду, она не такая хорошенькая, как Натка, но зато глаза у Кати красивее. Большие, черные. Даже романс есть «Очи черные». В одной книге написано, что самое красивое, когда белки глаз голубые, а у Кати голубые. Может посмотреть в зеркало и убедиться.

— Ты вот стала волосы на висках подвивать, тебе это очень идет.

— Если бы ты знала, чего мне это стоит, — вздохнула Катя.

Да, Нина знала. Бабушка высмеивала сестру за «локоны» (и никакие это не локоны, а так себе — слабенькие завитушки), смеялась над тем, что Катя укоротила платья, — «неприлично коленками сверкать». А когда, обижаясь на насмешки, Катя плакала, бабушка называла ее девицей с драматическим уклоном. Что-то Часто Катя стала плакать.

— А ты знаешь, для кого я волосы подвиваю? — немного помолчав, спросила Катя, непривычно щурясь, будто вглядываясь в кого-то. — Знаешь, я влюблена. Ты никогда не угадаешь в кого. В нашего учителя физики. Если бы ты видела, какое у него лицо! — Катя заговорила быстро-быстро: — Он просто удивительный, замечательно рассказывает.

Раз она помогала ему делать опыт на кружке (так вот почему Катя ходит на занятия кружка), и он назвал ее Катюшей.

У нее болел бок на уроке, он сказал: «Если ты плохо себя чувствуешь — иди домой». Такой чуткий.

Нина поразилась: как можно влюбиться в учителя?

Но скоро и Нина и все девочки восьмой нормальной влюбились в нового преподавателя обществоведения.

Однажды в класс, хлопнув дверью, ворвался молодой человек в стоптанных сапогах, кожаном галифе, видавшем лучшие времена, в ярко-зеленой косоворотке. На худощавом горбоносом лице диковато сверкали черные глаза, черно-синие кудри, казалось, облиты лаком.

Похоже, что Демон из поэмы Лермонтова залетел к ним в класс.

У доски, чуть покачиваясь на носках, он командирским голосом гаркнул:

— Здорово, товарищи!

Группа в замешательстве молчала. Первыми нашлись мальчишки:

— Здорово! — с энтузиазмом, но несколько вразброд закричали они.

— Меня зовут Якобсон. Я у вас буду вести обществоведение.

Как потом выяснилось, Якобсон отказался, чтобы Тучин представил его учащимся.

На первом же уроке Якобсон заявил: учитель и учащиеся прежде всего товарищи по совместной работе, а раз товарищи — они должны говорить друг другу «ты».

— Как тебя зовут? — тотчас же обратился к нему Яворский, оглядываясь на Нину с Марой и подмигивая им, вот, дескать, будет потеха.

— Я же сказал: зовите меня «товарищ Якобсон».

Якобсон уселся на учительский столик. Немедленно Яворский и Косицын взгромоздились на свои столы. Якобсон даже глазом не повел. Он заявил, что не намерен прорабатывать с товарищами учащимися историю — эту грязную потаскуху капиталистического общества. История нужна была для прославления гидры капитализма, царей Романовых и прочей дворянской сволочи. Ему, Якобсону, важно, чтобы товарищи учащиеся были политически грамотными и идейно подкованными.

— Я предлагаю, — прогремел Якобсон, — на учебе по обществоведению десять минут отдавать политинформации. Сообщение делает желающий. Кто за — поднимите руки!

Проголосовали все без исключения. Политинформация — это интересно. Особенно если делает ее желающий.

Якобсон весело воскликнул:

— На ять постановочка вопроса! — Он ловко спрыгнул со стола, встал у доски в позу оратора и загремел командирским голосом. Он призывал бороться с нытиками и маловерами. Скоро товарищи станут красными спецами, и тогда их революционный долг бороться с гадами буржуйчиками, кулачьем и их прихвостнями.

Нина не очень поняла, как они должны бороться, но, когда Якобсон сказал, что через три года весь земной шар охватит мировая революция, она пришла в восторг. Нина смотрела на его сухощавое горбоносое лицо и думала, что вот теперь она, кажется, влюблена. Ее покоробило, когда Мара, словно подслушав ее мысли, шепнула:

— В него втюриться можно по уши.

После урока начался невероятный галдеж.

Яворский кричал:

— На ять постановочка преподавания!

— А по-моему, молодец! В советской школе учитель должен быть для нас старшим товарищем, — сказал своим петушиным баском Шарков и, поймав Нинин взгляд, покраснел. Он всегда краснел, встречаясь с ней глазами.

— Девочки, он такой красавчик! — Лелька Кашко даже зажмурилась.

— Вот ты, Кашко, и будешь делать политинформацию. Я тебе, как староста, поручаю, — сказал Корольков.

— Ты не распоряжайся, — вступилась за Кашко Мара, — слышал — желающий, — и, к удивлению Нины, заявила: — Мы с Камышиной будем делать политинформацию.

— Как тебе понравился Якобсон? — спросила Нина Давыдова.

— Оригинал, — пожал плечами Давыдов, — только зря ругает старушку историю. Мы тоже когда-нибудь будем историей.

В этот день за обедом Нина принялась рассказывать маме о новом преподавателе (впрочем, весь свой пыл она адресовала бабушке).

— Очень скоро не будет разных национальностей. Все люди будут жить одной семьей и говорить на одном языке.

— На русском? — спросила Натка.

— Нет, эсперанто.

— Боже, какая чушь! — не выдержала бабушка. — Никто не считает попугая самой умной птицей, хотя его можно научить говорить.

«Я не умею доказывать, — с досадой подумала Нина, — ах, если бы бабушка послушала Якобсона, он сумел бы ее убедить».

Домашние удивлялись неожиданному интересу Нины к газетам. Она даже не представляла, сколько увлекательного происходит в мире.

…Медицинская помощь самоедам. (Как там живут? Вот бы побывать!)

…В Сочи прибыла первая партия больных немецких рабочих. Помощь ревельским рабочим. (Интересно, а Чемберлен об этом знает? Нас не признают, а мы оказываем помощь. Здорово!)

…Протест русских матросов, заключенных в китайскую тюрьму.

Вся группа увлеклась политинформацией. У каждого определился свой уклон. Герману Яворскому нравилось поражать сенсациями. Однажды он сообщил, что на Дальнем Востоке в глухой тайге найден поселок, не знающий никакой власти. Жители — охотники.

В другой раз — о лондонской машинистке, переплывшей Ла-Манш.

Новая сенсация: найден скелет доисторического человека длиной 15 аршин, череп — полтора аршина в диаметре.

— Заправляешь! — беззлобно оборвал Германа Якобсон.

— Я? — Яворский скроил оскорбленную рожу.

— Вранье чистейшей воды, — засмеялся Давыдов.

Корольков, конечно, все поднял на принципиальную высоту.