Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Я записалась в кружок безбожников! — огорошила она сестер и лихо запела: — Сергей-поп! Серге-ей-поп! Сергей-дьякон и дьячок рааз-гоо-ваарива-ют.

Старшие сестры враз подняли головы от учебников и воззрились на Натку — Катя возмущенно, Нина с любопытством. В свой тринадцать лет Натка сильно вытянулась, челку себе подстригла. Попало ей от бабушки, но челка-то осталась.

— Этого еще не хватало! — наконец пришла в себя Катя. Она скрестила на груди руки и, как обычно, когда сердилась, стала еще сильнее походить на бабушку — так же брови хмурит, сплошная черная полоса над черными глазами, так же плотно сжаты пухлые губы.

— Что значит не хватало?! — взвилась Натка. — Все записывались, и я записалась. Всем можно, а мне нельзя?!

— Вот, радуйся! — Катя обернулась к Нине. — Это твое влияние.

— Ничего особенного, — охрипшим от волнения голосом проговорила Нина. На мгновение у нее мелькнула мысль, что дверь в бабушкину комнату открыта и бабушка может услышать их разговор. Пусть. Надо отстаивать свои убеждения.

— Как это ничего особенного? Да ты соображаешь, что ты говоришь! — Катя даже захлебнулась от негодования.

— У Натки могут быть свои убеждения. — Нина изо всех сил старалась сдержаться, не перейти на крик.

— Это у Натки-то убеждения! — фыркнула Катя.

— Почем ты знаешь! — обиделась Натка. — Может, у меня собственных убеждений побольше, чем у тебя.

— Неужели ты не понимаешь? — Нина обращалась к Кате, но говорила, пожалуй, для бабушки. — Не понимаешь, что вся религия сплошное надувательство? Нет, нет! Пожалуйста, не перебивай! — воскликнула она, хотя Катя молчала. — Мы же учим и естествознание и биологию. Ты же сама учила! Учила! И ты веришь в миф о сотворении мира? Веришь, что сначала появился свет, а потом солнце и луна? Веришь, что Еву бог сотворил из Адамова ребра? Ага, молчишь? А церковь? Выйдет поп, — она нарочно сказала — «поп», а не «священник», — бормочет что-то, гнусавит себе под нос. И не поймешь что… Грехи замаливает. Грешат, а потом замаливают. Выходит: ври, обманывай, а потом покайся, и бог тебе отпустит грехи… Значит, богу надо, чтобы ему кланялись. И подлому простит — только пусть кланяется…

Натка уже давно делала Нине какие-то знаки.

— А сами попы? Ты же читала в газете: пьяный дьякон избил попа в алтаре! В святом месте! Только неграмотные, отсталые люди могут верить…

Катя встала и, не проронив ни слова, забрала учебники и ушла в детскую, Нина отправилась было за ней, но Катя перед ее носом закрыла дверь на крючок.

Натка зашептала:

— Бабушка выходила в коридор. Я тебе моргала. Она шаль из сундука доставала. Она все слышала, ей-богу! — И Натка, записавшаяся в кружок безбожников, быстро перекрестилась.

Натка еще о чем-то шептала, но Нина ее не слушала. «Теперь бабушка все знает. Тем лучше. Я не могу притворяться. Я должна отстаивать свои убеждения». Ей не терпелось внести ясность — если бабушка сердится, надо попытаться доказать свою правоту. Зачем бы пойти к бабушке? Вспомнила — давно собиралась в библиотеку сменить книги.

Бабушка проверяла тетради своих учеников. Она готовила их в вуз. Стоя в дверях, стараясь говорить как можно независимее, Нина спросила:

— Бабушка, разреши мне сходить в библиотеку?

Не поворачивая головы, тем убийственно холодным тоном, который был пострашнее всякой «проборки», бабушка сказала:

— Мне нет до тебя дела. Можешь ходить куда угодно. После твоих наглых разглагольствований я не желаю с тобой разговаривать.

— Раз я убеждена…

Но бабушка оборвала ее:

— Закрой дверь. Ты мне мешаешь.

Не так-то легко отстаивать свои убеждения.

Время шло, а на все попытки Нины «выпросить прощенья» бабушка неизменно отвечала: «Я не желаю с тобой разговаривать».

Уже давным-давно помирились старшие сестры. Правда, теперь не возникало задушевных, таинственных разговоров — «смотри, чтобы никто не знал». Нине казалось, что дома у них уже нет прежней любви друг к другу, что живут они каждый своим и прячут это свое от близких. У Натки, которая прежде во всем подчинялась Нине, появилась «собственная» подруга — Юля, изящная девочка с очень белым, как у всех рыжих, лицом, маленьким носиком, вялым ртом и вкрадчивым голосом. Юля всех называла ласкательными именами, и это почему-то раздражало Нину.

Скучно дома…

Зато школа всегда, как новая дорога, — за каждым поворотом что-то новое. На занятиях литературного кружка можно сколько угодно спорить, отстаивать свои убеждения и никто на тебя не смотрит как на пустое место.

Катя, наблюдая, как Нина одевается, удрученно сказала:

— Счастливая, увидишь Мэри Пикфорд. А я, наверное, никогда больше не смогу пойти в кино.

— Глупости. Поправишься и пойдешь! Знаешь, мы вместе пойдем. — Нина стащила с ног гамаши и сунула их в гардероб. — Пойдем, когда ты поправишься, а до этого и я не буду ходить в кино. Честное слово!

— Нет, нет, что ты… — не очень уверенно запротестовала Катя, — это ведь эгоизм, если из-за меня.

— Подумаешь, не видела я Мэри Пикфорд! Хочешь, я тебе почитаю.

Вот уже месяц Катя не поднималась с постели. Чуть ли не каждый день приходил доктор Аксенов, подолгу выстукивал и выслушивал Катю. С мамой он разговаривает так, будто она тоже больна. Мама опять без работы. По воскресеньям Домнушка уносила узел с вещами на барахолку. Все, кроме Кати, ели картошку и черный хлеб, единственная роскошь — молоко к чаю. Мама получала пособие, но его хватало на неделю. Коля чуть свет отправлялся на биржу труда, а ночами сидел над чертежной доской. Но сдельная работа приносит гроши. Да и не всегда она бывает.

Нередко на рецепте значилось zito. Нина узнала все аптеки города. Старый, лысый, в очках, аптекарь однажды спросил:

— Кто у вас, барышня, болен?

— Сестра.

— А сколько ей лет?

— Семнадцать.

Протянув Нине бутылочку с розовым гофрированным колпачком на горлышке, аптекарь покачал головой.

— Ай, ай, бедная барышня.

От двери Нина вернулась.

— Вы не скажете, какая болезнь у моей сестры?

— Разве я знаю, — развел руками аптекарь и привычными движениями тонких пальцев принялся перебирать порошки. — Разве я доктор.

Нина решила сама спросить Аксенова и, ожидая его, полчаса дрогла на крыльце.

— Доктор, скажите, Катя скоро поправится?

— Конечно, конечно, — пробормотал он.

Ответ насторожил Нину.

Нинину и Наткину кровати поставили в столовой. Из бабушкиной комнаты в детскую перетащили кушетку, и мама теперь спала на ней. Катя по ночам стонала. Мама тихо успокаивала ее:

— Потерпи, Катюша, сейчас пройдет.

Натка всхлипывала.

— Мне так жаль Катюшу.

Но днем Натка оставалась Наткой — могла громко запеть, засмеяться, затеять ссору.

И вот в эти тревожные, напряженные дни в дом как-то незаметно вошел бывший мамин сослуживец Африкан Павлович Илагин. Он встретил маму в комиссионном магазине, проводил ее до дому, зашел на чашку чаю. Илагин поцеловал бабушке руку, щелкнул по-военному каблуками, зайдя к Кате, пообещал привезти нового доктора — он мигом поднимет ее на ноги.

Ради его прихода бабушка из своего заветного шкафика извлекла окаменелые сухарики к чаю. Нина украдкой разглядывала гостя: голова как яйцо — узким кверху, он бреет ее из-за лысины, она начинается ото лба и ползет до самой шеи, а нос на семерых рос. Но чем-то гость напоминает военного. Наверное, усами, а еще сапогами и галифе. Он вызывал в Нине непонятное раздражение, может, оттого, что глаз с мамы не сводил. Ну, чего, спрашивается, уставился! Натка под столом толкнула ее ногой. Нина чуть не фыркнула: сестра держала так же, как гость, мизинец на отлете. Смешно! Только у нее пальчик тонюсенький, розовый, а у Илагина — чуть корявый, желтый от табака, с длинным ногтем. Для чего, собственно, такой коготь?

Потом бабушка отчитывала сестер в кухне:

— Ната, неприлично набрасываться на сухари, будто ты из голодной губернии. Нина, сколько раз я говорила, некрасиво так пристально разглядывать людей, им это может быть неприятно.