Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Предлагаю за безответственное отношение, — заявил он, — лишить Яворского права делать политинформацию.

— Надо понимать шутки, — попробовал Давыдов заступиться за Германа.

Но Королькова поддержал Якобсон.

— Предложение товарища Королькова — в точку. Меньше брехни будет.

Герман не сдался. На следующем уроке обществоведения он вывесил плакат: на белом ватмане углем изображена петляющая дорога. Внизу контуры города, от него к горизонту бредет, опустив голову, путник. Внизу наклеена вырезка из газеты: «Выселили рабочего за пределы Палестины за принадлежность к МОПРу». Еще ниже рукой Яворского выведено: «Боятся МОПРа, гады!»

Нина глянула на плакат Яворского и живо вообразила палящую пустыню, жгучий, въедливый песок и задыхающегося от зноя и жажды горбоносого человека, и ничего кругом. Человек и песок.

Корольков накинулся на Яворского.

— Сними плакат. Я староста и отвечаю за порядок в группе.

— Кто дотронется до плаката — в морду получит, — заявил Яворский.

Ждали, как поступит Якобсон.

Он сразу же обратил внимание на плакат. Молча подошел. Прочел.

— Чья работа? — оглядел ребят. — Ты? — спросил Яворского.

— Я! — с вызовом подтвердил Яворский.

Якобсон покачал головой, захохотал, шлепнул ладонью Германа по плечу и изрек:

— Мирово! Отменяю приказ о запрещении делать политинформации.

Яворский напялил кепку и торжественно отдал честь.

— Бузить любишь, — не то упрекнул, не то похвалил Якобсон.

Он вышел к доске и командирским басом:

— Товарищи учащиеся! Сегодня на повестке урока: влияние ленинских субботников на классовое самосознание. Прорабатывать данную тему предлагаю практически. Довожу до вашего сведения: в городской больнице нет дров, нет рабсилы. Наша задача: пойти на вокзал и разгрузить вагон с дровами. Вопрос ставлю на голосование. Кто за — поднимите руки.

На вокзал отправились строем. Самозабвенно пели:

И верно: ощущение, что идешь на штурм. Тем более, что рядом лихо отбивает шаг Якобсон. Только полы потрепанной шинели развеваются.

— Правый фланг, подтянись! — гремит командирский бас.

Печатали шаг по мерзлой гулкой земле. Поздняя осень всюду распорядилась. Жались в палисадниках обглоданные ветрами кусты, сумрачные тополя, растеряв листву, безмолвно вздрагивали черными от дождя, словно обугленными ветвями.

Холодно. С уже по-зимнему серого, низкого неба срывались белые мухи.

И хотя на другое утро Нина с трудом поднимала руки и разгибала поясницу, она еще долго, как праздник, вспоминала субботник.

Вагон с дровами оказался в тупике. Рядом свален лом, пустые бочки, разбитые ящики. Куда разгружать? Тут и к вагону не доберешься. А как вывозить?

— Саботаж! — крикнул Корольков.

— Не кидайся словами, — остановил его Шарков.

— Согнали, как баранов! — размахивала руками Лелька Кашко. — А сами ничего не подготовили.

— А чего тебе надо было готовить? Лежала бы Кошка на печке.

— Надо, чтобы люди в больнице не мерзли, — старалась всех перекричать Мара.

Удивительно: Якобсон в спор не вмешивался. Похоже, ему нравилось (он даже улыбался), что все орут, а когда замолчали, отправился к станционному начальству, прихватив с собой неизменного Королькова, Шаркова и для представительства — Давыдова. Яворский, как он заявил, пошел добровольно. Он, смеясь, рассказывал: коротконогий, словно шарик, начальник станции испугался не баса Якобсона, не брызгавшего слюной от негодования Королькова — вот штука! — корректного Давыдова. В разговор Давыдов не вмешивался, очень многозначительно произносил: «Будет доложено» или «Поставим в известность», а потом неожиданно приказал Яворскому: «Пишите».

Во всяком случае, сипевший от усилий старый паровозишко подтащил вагон к дровяному складу.

Встали цепочкой, лицом друг к другу, и из рук в руки передавали сырые тяжеленные поленья. Впрочем, поначалу Нина не почувствовала тяжести. Вместе со всеми орала: «Эй! Ухнем! Еще разик, еще раз…»

Разошелся обычно сдержанный Давыдов.

— Гражданочки и граждане! — провозглашал он. — Равняйтесь на дрова! Это вам не польку-бабочку выкаблучивать! — И с серьезной миной обращался к Королькову — Так я говорю, товарищ староста?

Корольков только хмурил редкие бровки. К кому другому он прицепился бы, но Давыдова побаивался. Нина быстро выдохлась. Но, когда Якобсон объявил: «Девчата, которые устали, могут пойти в вокзал отдохнуть», она осталась.

— Иди, Нин, ты даже побледнела, — шепнула Мара.

Ну уж нет! Подумаешь, неужели она не выдержит того, что другие? Сейчас она ненавидела свои слабые руки. В ушах от напряжения звенело. И вот опозорилась! Полено выскользнуло из рук, упало, чуть не отдавив ноги Лельке Кашко. Лелька тонко взвизгнула.

— Громче, — обозлилась Мара, — не все слышали.

Подбежал Якобсон и закричал на Нину:

— Осторожно! — Взглянув на нее, уже тише сказал: — Нечего фасонить. Устала, так валяй передохни!

Теперь уходить совсем невозможно — это расписаться в собственном бессилии.

Выручил Шарков. Он отправил Лельку Кашко на свое место, а сам встал вместо нее. Шарков подмигнул Маре. Теперь не успевала Мара передать полено Нине, как Шарков выхватывал его у Нины из рук. Получилось, что она еле дотрагивалась до поленьев.

— Ребята… — начала она.

Но Мара ее оборвала:

— Помалкивай в тряпочку.

Нина передохнула, не выходя из строя. Потом силы — вот странно — вернулись, работала наравне с другими, будто и не было изнуряющей усталости.

Когда возвращались домой, Давыдов со своей иронической усмешечкой сказал:

— Ну как, товарищ Камышина, ощущаешь, что твое классовое самосознание выросло? Что касается меня — так я определенно ощущаю. — И уже серьезно добавил: — Кстати, Якобсон гораздо умнее, чем я предполагал.

Нина в душе дулась на Якобсона за его окрик.

Перед тем как всем разойтись по домам, Якобсон подошел к Нине:

— Устала? Но ты молодец! Выдержала.

— Это не я молодец, а Шарков и Мара, если бы не они…

Он не дал ей договорить.

— Буза. Они тебя сильнее. Учти: точка зрения марксизма — основное — идея.

Так же неожиданно, как и появился, Якобсон исчез. Одни говорили, что он уехал на строительство Турксиба, другие — будто служить в пограничники. То и другое походило на Якобсона. От его уроков у Нины осталась привычка ежедневно заглядывать в газеты.

Плакат висел рядом с общешкольной стенной газетой — на самом видном месте. Если бы Мара так энергично не работала локтями, вряд ли Нина добралась до него.

Всего два слова: «Бога нет!» Два слова на фоне голубого неба и белых круглых облаков. Впрочем, внизу карандашом нацарапано: «Есть бог!», а еще ниже: «Докажи!»

— Глупо! Глупо! — кричала Лелька Кашко. — Слушай, Шарков, передай своим комсомольцам: такими идиотскими плакатами никого не переубедишь, когда вы сжигаете… — Лелька замялась.

— Чучела попов, — подсказал Яворский.

— Хотя бы. Посмотрит, допустим, какой-нибудь верующий и что, по-твоему, после этого в церковь не пойдет? — Лелька наступала на Шаркова, размахивая руками, вот-вот вцепится в его лохматую голову.

«Не такая уж она дура, — подумала Нина, — конечно же, сжигание никого не убедит, и плакат тоже».

— Ну, какой в этом смысл?! — кричала Лелька.

— Есть смысл, — за Шаркова ответил Давыдов. Он стоял, заложив руки за спину, и, кажется, с интересом разглядывал Лельку.

— Любопытно. В чем же смысл?

— Смысл в том, что жечь попов, по мнению верующих, — кощунство. Так ведь? Бог накажет, громом и убьет и прочее. Но громом, как выясняется, никого еще не убило.

— Он накажет потом!

Кто это сказал? Нина оглянулась. Девочка из девятой группы. Ее можно было бы назвать даже хорошенькой, если бы не глаза — очень светлые в бесцветных ресницах, они кажутся белыми.