Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Все, о чем говорила бабушка, справедливо, но почему-то росла уверенность, что бабушка Илагина не любит и этот разговор для нее, пожалуй, так же неприятен, как и для Нины.

У мамы повторился сердечный приступ. Африкан, возвращаясь со службы, заходил за мамой и провожал ее домой, тащил толстенные гроссбухи, перевязанные бечевкой. Илагин не разрешал маме вечерами сидеть над отчетом, она отдыхала в спальне, а он в столовой, разложив ведомости на большом обеденном столе, оттопырив мизинец, бросал-кидал костяшки счетов до полуночи. Да, безусловно, к маме он добр. Надо быть справедливой. Но почему так трудно быть благодарной человеку, которого невозможно уважать?

Что-то новое вкралось в отношения сестер к маме. Побледневшая, усталая, она как бы жила за стеклянной стеной. Ее видишь. Но попробуй дотронься! — сломаешь стену. И вот что страшно: осколки обязательно поранят маму. На страже этой невидимой, но так болезненно ощутимой стены стоял отчим.

Прислонясь к березе, Нина сидела на скамейке, нагретой солнцем. У ее ног, положив морду на вытянутые лапы, дремала Данайка, собака, умеющая думать и чувствовать по-человечески, сестры в этом почти убеждены. Данайка к тому же красавица — шерсть у нее белая, шелковистая, в желтых подпалинах, уши длинные, лохматые и лапы лохматые. Все о чем хочет сказать Данайка, говорят ее глаза — преданные, сочувствующие, когда подходит кто-нибудь чужой — предостерегающие. Собаку привел в дом Африкан, и сестры с ней быстро подружились.

Весь день Нина маялась от жары. Домашние от городской духоты сбежали в деревню к бабушке, а ее оставили караулить квартиру. Впрочем, мама звала с собой, но весь день торчать на глазах у Африкана, как говорит тетя Дунечка, — «покорно благодарю». Мама очень уж поспешно согласилась, и, чтобы приглушить обиду, Нина затеяла генеральную уборку — это в воскресенье-то. Зато теперь можно на законном основании отдохнуть. На коленях у Нины раскрытая книга, но даже читать в такую духотищу не хочется.

Мысли ползут так же лениво, как зеленая букашка по стеблю лютика. «Лютики-цветочки…» — Варина песенка. Варя недавно похвалилась: у нее новый знакомый, и намекнула — почти жених! Кажется, с ним уехала за реку. Но вот что странно: почему она, Нина, не влюбляется? Мара считает ее слишком наивной.

Натка влюбляется беспрестанно, весь дневник про мальчишек. Нет уж, если она, Нина, кого-нибудь полюбит, то на всю жизнь. Надо бы Натке эту мысль высказать. Натка гостит у бабушки с Колей в деревне. Они снимают дачу — крестьянскую избу. Коля женился. Правда, Леля не красавица — маленькая, худенькая, но современная. Говорит: «Не пропускайте ни одной хорошей картины, ни одного хорошего спектакля». Заявила, что длинных платьев никто не носит, и подрезала им с Наткой подолы.

Данайка, метнувшись к забору, лапами открыла калитку и оглушительно залаяла. Нина кинулась за Данайкой. Лай оборвался. Нина распахнула калитку и от неожиданности замерла: перед Данайкой на корточках сидел незнакомый человек, а собака, помахивая хвостом, обнюхивала незнакомца. Господи, ненормальный какой-то!

— Поди сюда, ну, кому говорю! — Нина схватила собаку за ошейник.

Человек поднялся. Данайка угрожающе зарычала.

— Она сбила вас с ног. Вы извините. Она бы не укусила. Я бы… — Нина смешалась и замолчала.

Незнакомец что-то очень уж пристально ее разглядывал, высокий, в очках, он кого-то удивительно напоминал.

— А я и не боюсь, — улыбаясь, проговорил он. — Когда собака бросается, надо присесть — ни за что не тронет. — Помолчав, он нерешительно спросил: — Катя?

— Нет, я — Нина, — она на секунду запнулась, — Катя умерла.

— Умерла?! Давно? Что с ней было?

— Этой зимой. Я не знаю, отчего она умерла, врачи, по-моему, тоже не знают. Вам кого? Маму? Ее нет дома. Уехала к бабушке на дачу. Нет, не скоро вернется. Или вечером, только с последним поездом, или завтра утром.

Он, кажется, огорчился. Еще помолчал. Потом предложил:

— Пройдем в рощу.

Нина заколебалась на секунду — с Данайкой хоть, ночью не страшно. Никто не посмеет тронуть. Идя за ним («ого, дорогу знает»), Нина недоумевала, кто бы это мог быть?

Они сели на скамейку. Данайка улеглась у Нининых ног, не спуская предостерегающих глаз с незнакомца. Нина исподтишка оглядела его. Одет так себе: полосатые брюки, полотняная вышитая рубашка, подпоясана мягким вязаным пояском. Она не выдержала:

— А вы кто?

Он улыбнулся, опять напомнив кого-то.

— Федора Ивановича помнишь? Забыла. А Кащея Бессмертного помнишь?

Нина засмеялась. Нахлынуло что-то радостное.

— Ну, конечно, помню. Только у вас были усы.

Федор Иванович потер рукой гладко выбритый подбородок и грустно сказал:

— Усы — это еще не самое дорогое, с чем мне пришлось расстаться. Вот теперь я вижу, что ты Ниночка, Катюша была черноглазая.

Нина вспомнила городской сад. «Он целовал мамины руки. Так он же был влюблен, а я тогда не понимала».

— Почему вы раньше не приходили? — И тут же одернула себя: ну как можно такие вопросы задавать?

— Я живу в Омске. Мама здорова?

— Здорова. Спасибо. — «Интересно, знает ли он, что мама замуж вышла?»

Федор Иванович расспрашивал о бабушке, о Коле, записал Колин адрес. Поинтересовался, где мама работает. Нина все ждала, что он спросит про Африкана. Но он спросил:

— Тебе сколько? Пятнадцать?

— Уже шестнадцать. Недавно исполнилось. — Нина про себя огорчилась: «Неужели все еще пигалицей выгляжу»? — Я перешла в девятую группу.

— Да, да, — рассеянно проговорил он, доставая из кармана брюк пачку папирос.

Неожиданно для себя самой у Нины вырвалось:

— А мама замуж вышла.

Федор Иванович снял очки и принялся их протирать.

Теперь-то она была уверена: он ничего не знал про мамино замужество.

Они долго молчали. Нина была рада, когда Федор Иванович сказал:

— Принеси, пожалуйста, спички. Вечно забываю.

Нина помчалась за спичками. Данайка бежала следом, тычась мордой в голые икры.

Вернулась и увидела — курит. На пачке папирос лежит коробок спичек. Нина поспешно сунула спички в карман платья. Хорошо, что он и не заметил.

— Мама здорова? — спросил он.

Она чуть не сказала: «Вы уж об этом спрашивали», да вовремя спохватилась.

— Здорова. — И вдруг неизвестно для чего высказалась: — Он бухгалтер. Мы с Наткой его не очень… — Она осеклась. Это походило на предательство по отношению к маме.

— Где Натка? Какая она стала? Наверное, хорошенькая?

Нина заторопилась рассказать о Наткиных достоинствах: учится великолепно, на гитаре играет, в «Синей блузе» участвует, вообще она общественница.

Наконец, Нина выдохлась и затихла. Он сказал:

— Пойдем с тобой вечером в гости. Со мной тебе можно?

— Мы теперь не спрашиваемся.

— Только я тебе не скажу, к кому пойдем, — сама увидишь. Это тайна Кащея Бессмертного. Последний поезд, с которым мама может приехать, во сколько? В семь с половиной? Подождем, если мама не приедет, отправимся в гости. Согласна?

Еще бы! Она робко позвала его выпить чаю.

— С удовольствием, — сказал он.

В столовой Федор Иванович долго разглядывал вещи, а потом произнес:

— Ничего не узнаю.

— Это все его. А ковры продали еще в голодные годы.

За чаем Федор Иванович ничего не ел, хотя Нина вытащила из подполья еду, которую Африкан берег для своих знакомых.

— Вы какого поэта больше любите? — «Ох, дура, умную из себя строю».

— Какого поэта? — повторил он рассеянно, взглянул на нее и улыбнулся, отчего вдоль щек у него показались две глубокие морщины. — Стихи, Нинок, превосходная вещь. — Чуть нараспев он продекламировал: — «И веют древними поверьями ее упругие шелка, и шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука…»

«Это он про маму», — подумала Нина и спросила:

— Это чьи стихи?

— Это Блок. Таких поэтов не так уже много на Руси.

— Я не знаю Блока, — Нина почувствовала, что уши у нее горят, и виновато добавила: — Мы его еще не прорабатывали.