Председатель (сборник)

— Если б я!.. Воротца есть в книге "Старый Петербург", но там они существуют в другом пейзаже. И, признаться, попав сюда впервые, я хотел было повернуть назад... Слава богу, что не повернул, — добавил он серьезно.

— Какой вы милый! — так же серьезно сказала Наташа. Гущин смутился.

— Кваренги? — раздался за их спиной голос шофера. Его захватило это путешествие в прошлое.

— Нет, сказал Гущин. — Я склонен думать, что это Фельтен. Помните, решетку Летнего сада?

— Еще бы! — сказал шофер и задумчиво добавил: — Может, и Фельтен, кто их, к дьяволу, разберет!

— Теперь вы понимаете, что я имел в виду под "моим Ленинградом", спросил Гущин, когда они двинулись назад к машине.

— Да, — она улыбнулась, — мне нравится этот незнакомый город.

Они сели в машину, и тут в поле зрения Гущина случайно попал счетчик. У него вытянулось лицо.

— Заедем на минуту на вокзал, — обратился Гущин к шоферу...

...Гущин наклонился к билетной кассе.

— Поменяйте мне, пожалуйста, мягкую "Стрелу" на пассажирский некупированный, — попросил Гущин.

Старая, видавшая виды кассирша посмотрела на него поверх очков и сказала осудительно:

— Эх вы, господа командировочные, вечно до последней копейки проживаетесь.

— А как же, — сказал Гущин. — Гулять так гулять! Он получил билет и денежную разницу и засунул все это в старый потертый бумажник, где уныло помещалась одинокая десятка...

— А теперь на Васильевский остров! — сказал Гущин шоферу.

Мелькнули Казанский собор, Адмиралтейство, сверкнул вдали шпиль Петропавловской крепости, надвинулась Биржа, Ростральные колонны...

Гущин привел Наташу в маленький садик на Васильевском острове, где под кустами хоронился обломок фигуры ангела на гранитном постаменте. От ангела уцелел лишь каменный хитон да одно крыло — гордое и красивое, как у лебедя на взмахе.

— Он был необыкновенно хорош, — с нежностью говорил Гущин. — Его второе крыло готовилось к взмаху, он как будто не знал — взлететь ему или остаться на земле. И тут была заложена мысль... — Он вдруг осекся, приметив в траве крупную металлическую птицу.

На обтекаемое тело птицы была накинута железная кольчужка из мельчайших, плотно прилегающих чешуек. Золотистая рябь пробегала по кольчужке, когда птица попадала в перехват солнечного луча

— Кто это? — оторопев, прервал свои рассуждения Гущин.

Проследив за его взглядом, Наташа сказала:

— Господь с вами, Сергей Иваныч, скворца не узнали?

— Но какой он громадный! — растерянно произнес Гущин. — Царь-скворец, чудо-скворец... Ей-Богу, скворец куда лучше ангела. Он-то хоть живой!..

— Что это вы вдруг? — удивилась Наташа

— Может, хватит старины? — просительно сказал Гущин. — Мне захотелось в сегодняшний день.

— Как хотите, Сергей Иваныч, — мягко сказала Наташа — Я совсем не устала.

— И все-таки, хватит прошлого, — настойчиво сказал Гущин. — Тем более, мой Ленинград сейчас вовсе не в этих обломках.

— Ого! — Наташа сделала большие глаза. — Вы опасный спутник, Сергей Иваныч!

— Куда мне!.. — Гущин безнадежно махнул рукой.

Они вернулись к машине, Гущин заплатил весьма солидную сумму по счетчику и хотел дать водителю на чай, но тот наотрез отказался.

— Не надо!.. Вы так здорово нам все объяснили.

Гущин пожал ему руку, и они побрели пешком к мосту лейтенанта Шмидта.

— Вы одиноки, Сергей Иваныч? — участливо спросила Наташа.

— Вовсе нет. У меня семья: жена и дочь, большая, почти ваша ровесница. А почему вы решили?...

— Мне показалось, что у вас никого нет, кроме... — она слабо усмехнулась, — кроме Кваренги.

— Это правда, — угрюмо сказал Гущин. — Хотя я не понимаю, как вы догадались.

— Ну, это несложно, — произнесла она тихо, словно про себя.

— А вы? — спросил Гущин. — Вы, конечно, не одиноки? У вас семья, муж?

— У меня никого нет. Отец погиб на фронте, мать — в блокаду. Меня воспитала бабушка, она тоже умерла — старенькая. И замуж меня не берут. Но я не одинока, Сергей Иваныч.

Они остановились на мосту и стали глядеть на реку и белую ракету, вылетевшую из-под моста. И снова Гущина перенесло в его главную жизнь...

...Девушка лет семнадцати, разительно похожая на Гущина, его дочь Женя, мажется перед зеркалом. Гущин, по обыкновению листавший какой-то альбом с видами Ленинграда, увидел ее отражение в оконном стекле.

— Ты уже мажешься? — спросил он удивленно.

— Давным-давно! Ты не наблюдателен, папа.

— Спасибо. Не могу сказать, что ты меня обрадовала.

— Я, кажется, не давала подписки делать все тебе на радость.

— Разумеется! — принужденно усмехнулся Гущин.

— Или это было условием моего появления на свет? — безжалостно настаивала Женя.

— Ну, ну, перестань. Ты, как мама, любишь добивать противника.

— Что ж, у меня есть чему поучиться, — с вызовом сказала Женя.

Гущин не подхватил брошенной перчатки.

— Ты куда-то собираешься?

Женя пренебрежительно дернула плечами.

— Да ничего интересного!

— Слушай, а может, завалимся в Химки?

— Водные лыжи? — чуть оживилась Женя. — Жаль, я только что сделала прическу.

— А хочешь, пойдем в бар — по кружке ледяного пива с сосисками.

— Это соблазнительно. Но от пива толстеют.

— А в зоопарк? — упавшим голосом предложил Гущин.

— Я уже вышла из этого возраста.

— Ну, а куда ты хочешь пойти? — почти с отчаянием спросил Гущин. — В кино, в ресторан?..

— Не старайся, папа, все равно ничего не выйдет.

— Как странно: все говорят, ты похожа на меня. Но ты вылитая мама.

— Я не большая мамина поклонница, — холодно сказала Женя. — Но кое в чем мамин опыт заслуживает внимания.

— Мама прожила нелегкую жизнь...

— Только не вспоминай войну, карточки и заслуги фронта перед тылом. Все это в зубах навязло. Я имела в виду другие мамины достоинства.

— Какие же?

— Умение быть самой собой, ни с кем и ни с чем не считаться.

— Я лично не вижу в этом... — начал Гущин. Женя зажала уши.

— Только не ссылайся на свой пример! Это, извини меня, просто смешно. Ты, конечно, хороший специалист, все это знают. Но каждый человек, если он не круглый идиот, обязан понимать в своем деле. Ты не думай, что я тебя не люблю, папа, просто детские представления о Великом отце миновали. Я все увидела таким, как есть. И это меня не устраивает, вернее, устраивает на условиях полной свободы. И не будет ни зоопарка, ни планетария, ни водной станции, ни киношки — не рассчитывай на уютный домашний заговор обиженного отца с любящей дочерью против грешной матери...

— Сергей Иваныч, а хотите, я покажу вам свой Ленинград?

— А это удобно?

Наташа засмеялась.

— Я была уверена, что вы скажете что-нибудь в этом духе. Конечно, удобно.

— А где он, ваш Ленинград?

— Совсем рядом — на Профсоюзном бульваре. Они пошли туда пешком.

Возле бульвара им попался навстречу маленький ослик под громадным, нарядным, обитым красным плюшем седлом. На таких осликах катают детей в парках.

— Какая крошка! — удивился Гущин.

— Спасибо скворцу за то, что он такой большой, а ослику за то, что он такой маленький, — нежно сказала Наташа.

— О чем вы? — не понял и отчего-то смутился Гущин.

— Спасибо жизни за все ее чудеса, — так же нежно и странно ответила Наташа

Они подошли к дому Наташиных друзей, миновали двор, толкнули обитую войлоком дверь и сразу оказались в мастерской художника

Чуть не половину обширного помещения занимал гравировальный станок и большая бочка с гипсом. Помимо двух мольбертов здесь находилась приземистая, широченная тахта, десяток табуретов и торжественное вольтеровское кресло. С потолка свешивались изделия из проволоки, напоминающие птичьи клетки, — модели атомных структур, вдоль стен тянулись стеллажи с гипсовыми скульптурами каких-то диковинных фруктов. Картины, рисунки и гравюры свидетельствовали, что мечущаяся душа хозяина мастерской исповедовала множество вер. Суздальские иконописцы, итальянские примитивы, французские импрессионисты, испанские сюрреалисты, отечественные передвижники поочередно, а может, зараз брали его в плен. Но во всех ипостасях он оставался размашисто, крупно талантлив. Да и сам художник был хорош: громадный, плечистый, с кудрявыми русыми волосами, он являл собой в редкой чистоте тип русского былинного богатыря Микулы Селяниновича