В гольцах светает

Куркакан взмахнул руками, намереваясь схватить туес, но тот ускользнул из-под носа. Шаман хрипло рассмеялся...

— Как скажешь, что этот найденный ходил на поясе Куркакана? Как?.. Как-то длинноухий пришел к лисе, сказал: «Один глупый заяц ходит к осине рядом с твоей юртой и грызет кору. Он хочет, чтобы осина упала на твою голову!» Рассердилась лиса! Сильно рассердилась! Спросила: «А на кого он походит?» Язык глупого вылез из своей юрты: «Он похож на комок снега. Концы ушей у него помазаны сажей!» — «И он не имеет хвоста?!» — спросила лисица. «Да, это так!» — «Это ты и есть тот заяц? Проглочу тебя вместе с унтами!»

Куркакан перевел дух, снова рассмеялся.

— Как скажешь? Разве на нем есть следы рук Куркакана? Разве в юрте каждого не найдешь такой пузырь, в котором он носит по тайге воду? Может, ты сам сжег свою юрту?!

Куркакан беззвучно смеялся. Аюр обрел спокойствие, хотя на его лице играли желваки.

— Но к лисице могут прийти все длинноухие и сказать: «Твой пышный хвост мешает нам видеть солнце. Мы обольем его вонючей водой и подожжем». Разве скажешь, что это не твой хвост мешает, а хвост глупого зайца?!

Смешок застрял в груди шамана. «Они могут пойти одним следом! Этот с глазами волчицы знает, о чем думает мое сердце.»

— Буни! — прохрипел он в лицо Аюра и, задыхаясь, выскочил из юрты...

Солнце догорало, лучи били прямо в глаза. Куркакан плевался, бормотал проклятия и мчался через поляну. Если б на его пути выросла юрта, то он бы врезался в нее, осыпая ругательствами недальновидных жильцов. Так почти и вышло. Куркакан с разбегу ткнулся в оленью морду, отскочил, неистово выругался, только после этого пришел в себя.

Посредине поляны возились люди. Их было много. Слышались повеселевшие голоса.

— Нифошка приехал...

— Он оставил своего Миколку одного. Миколка будет скучать без крестителя...

Отец Нифонт не слушал охотников, суетился, устанавливая палатку. Люди помогали ему.

— Скоро ли придет купец Черный на берег Гуликанов?..

— Пожалуй, ружье надо. Красивую материю надо. Патроны надо.

— Привез ли с собой креститель напиток Миколки?..

Люди приумолкли, как только Куркакан подошел к ним.

— Люди помогают строить свое горе, — зашипел он, прокладывая себе дорогу к отцу Нифонту.

Служители культа встретились, как ежи. Куркакан, полусогнувшись, недобро усмехался, отец же Нифонт держался с достоинством, выказывая полное пренебрежение своему противнику.

— Носящий на голове облезший унт пришел на берег Гуликанов. Зачем?

— Прицепи на косу язык, ирод... Какие новости привез сын Козьмы Елифстафьевича?

— Новости? Он приехал сказать, что Нифошка придет собирать шкурки для своего ленивого Миколки. Хе-хе-хе!

4

Легкий низовик прошелся по опушке — и она тотчас отозвалась разноголосым шепотом. Здесь он запутался в листве березки, смахнул крупные капли росы и мимоходом зацепил нежную шелуху ствола; тут вспугнул ветку лиственницы; там надломил полусгнивший сучок; пересчитал нарядные перья косача, который чутко дремал, пригнездившись на нижнем суку старой лиственницы. Косач беспокойно заворочался, пошевелил красными бровями, вытянул шею, замер. Все спокойно! Он почистил клюв, расправил крылья и неторопливой походкой, словно заждавшийся ухажер, прошелся по ветке. Раскачивая ее, добрался до самого конца и озабоченно заглянул вниз: зеленая поляна все еще густо дымила. Рыхлая испарина отделялась от травы, нехотя ползла кверху, цепляясь за мокрый кустарник...

Но вот яркое солнце вырвалось из-за сопки напротив, и лучи вольным потоком хлынули на опушку, очищая ее от тумана.

Этого только и ждал молодой петух! Он расправил свои крылья, гордо осмотрелся и сорвался с места. Встревоженная ветка полными пригоршнями рассыпала радужный бисер росы, а косач уже прохаживался по лесной поляне. Вот он замер, звучно ударил крыльями по росистой траве и, подбоченясь, пустился в пляс. Плясал он самозабвенно. Вытянув над землей черную как смоль шею, цветастым веером распустив хвост и распластав крылья так, что правое крыло чертило по земле, несся по кругу. Над утренней тайгой полилась призывная брачная песня.

— Буль-буль-буль-буль-буль... Чу-у-ффышш. Буль-буль-буль...

Тетерев замирал, прислушивался, снова несся в лихом танце. В пылу пляски он не заметил, как из нарядного крыла выпало перышко — так подчас танцор не замечает оброненного платка. Перо вспорхнуло на ветку куста и тут, подхваченное ветерком, взмыло над опушкой. Солнце тотчас скрестило на нем лучи, обожгло, раскрасило.

А снизу неслась теперь уже многоголосая песня.

— Буль-уль-уль... Чу-ффышшш...

Это была песня весны, жизни, любви. Она вольно плыла над безмятежной тайгой...

Герасим совсем неожиданно для себя вдруг понял, что жадно слушает эту радостную таежную песню, почувствовал, что вместе со свежим дыханием утра она распирает грудь, как весенние соки почку. То было совсем новое ощущение мира, жизни. Ведь и раньше тайга была прекрасна, но он не замечал этого. А теперь вот...

Хотелось вздохнуть во всю мочь, расправить плечи.

Всю ночь Герасим провел в тяжелом раздумье, не сомкнув глаз. Снова и снова по зернышку перебирал свою жизнь. Что искал? Что-то важное, оброненное памятью? Нет. Хотел вспомнить один светлый, по-человечески радостный день в жизни — и не мог... Вся жизнь прошла со сведенными челюстями. Со стиснутыми зубами взял в руки золото, которое было смыслом всей жизни, со стиснутыми зубами принял в сердце любовь.

Кто его сделал таким? Кто же? Разве он не кормился грудью матери, разве не смеялся беззаботным детским смехом? А потом, когда начал понимать мир, разве не жил светлой человеческой мечтой? Но мечты и надежды с каждым днем укорачивались. Сперва — как кнут, который почти круглые сутки держал в руке, пася хозяйский табун; потом — как дратва, которой латал сапог... Там и здесь над ним стояло одно и то же ненавистное лицо — благодушное и гладкое или злобное и испитое: хозяин. Отвык улыбаться, приучился даже любить со стиснутыми зубами.

Вот и побрел одинешенек по пням да колодам искать жизнь, о которой говорят: живи себе, как хочется, а не как велит бог да хозяин. Может, и верно не той дорогой... но нашел ли? Нашел ли эту райскую жизнь, к которой стремился? Не держит ли длинная хозяйская рука его и здесь, в таежной глухомани, даже когда у него в кармане кисет с золотом?

Герасим ложился и вставал, сжимая кулаки.

— Сволочь, — тихо ругался он, не находя злобе места. — Уйти. Сейчас уйти. Отвернуть башку ему. Забрать Лизавету Степановну. Заплатить сполна за все. За всю жизнь...

Может, Герасим и бросил бы все, рванулся бы навстречу своим желаниям, но его удерживало одно: Лиза. Найдет ли она в себе силы пойти против воли Зеленецкого и вообще захочет ли? А чем-то оскорбить ее Герасим был не в состоянии. Но и разворошенная ненависть была велика. Она требовала выхода.

Наконец Герасим встал, подошел к костру. Павел и Дагба мирно спали бок о бок.

— Дрыхнет. Подсобил бы найти дорогу пряму. Краснобай. — Герасим поднял сломанный таган, повертел в руках, бросил в костер, чувствуя, как грудь захлестывает злоба. — Сам-то какой идешь? Идешь в Угли. «Народ послал»! Хозяин послал! И Гераську и тебя. Хозяин! Если подохнешь от стрел ороченов — по его милости. Тогда полегчат... Полегчат!..

Герасим тихонько опустился на землю, задумался, сосредоточиваясь на внезапно мелькнувшей догадке.

— Что же эта?! — пробормотал он, собираясь с мыслями. Ему отчетливо вспомнился дом управляющего, рассыпанное золото на полу, растерянная Лиза и ее испуганный голос: «Спрячь, Герасим, оно может принести нам несчастье...» Почему он тогда не придал этому никакого значения? Он, как младенец, дал обвести себя вокруг пальца управляющему. Ведь видел, чувствовал, что поет птичка не о том, что на сердце...

— Обманул, сволочь! Всех обманул. «Мое счастье — счастье Лизаветы Степановны...» О народе думат, а наказал строить жилье подале от золота. Для отводу глаз! Один золото хочет вычерпать... А тама скрыться. Не выйдет, хозяин! Хошь подохну, а оставлю тебя с пустым брюхом...