В гольцах светает

— Помрет-пропадет Гераська, — вздохнул Дагба.

— Отойдет. Ты не приставай к нему.

Павел легонько толкнул Дагбу, улыбнулся:

— Но, ладно. Давай-ка вари чаек, как ты говоришь, ташеланский, чтоб на душе оттеплило. А я пособлю Герасиму дров натаскать.

— Братишка еще не пил такой чай, какой в Ташелане варят? Дагбашка сварит! — обрадовался парень...

Силин и Дагба с наслаждением пьют зеленый, чуть подсоленный, с блестками масла чай, отдуваются, потеют. Герасим сидит в сторонке, глотает чай, угрюмо уставившись на костер. Даже сейчас между его бровями резкая, глубокая складка. Когда же раскроется душа этого нелюдимца? Распахнется ли?..

А Павел смакует каждый глоток да похваливает.

— Хорош чаек. Ни разу не пивал. Такой пить надо с настроением, на душе теплеет.

— Дагбашка сварил бы еще лучше, но у него нету молока! — краснеет от удовольствия и горячего чая парень...

На берегу жарко пылают костры. Дым расползается над деревьями, легкой пеленой висит над ложбинкой. Приближающаяся ночь усиливает звуки: явственнее становится гул реки, людские голоса, покашливание оленей. Над табором властвует какая-то чуткая настороженность. Люди ходят и сидят, пьют чай, готовятся к ночлегу, переговариваются, но все это делают с хмурой озабоченностью.

А Гуликан гудит, утюжа песчаное дно...

Иногда от палатки, что притаилась на отшибе у сопочки, доносится властный голос.

— Ха! Гасан знает, что делать. Или ты, а не Гасан здесь хозяин?

И снова предостерегающий рокот.

— Сволочь, — не выдерживает Герасим этой удручающей музыки.

— Кого ругаешь ты, сердитый Гераська? — живенько откликается Дагба, протирая котелок пучком травы. — Кого?

— Тебя.

Дагба аж подскакивает на месте. В полном недоумении смотрит на Силина, который, полулежа на локте, безмятежно дымит трубкой, переводит жгучий взгляд на Герасима, щеки его вспыхивают.

— Меня?! Что, Дагбашка на твоей дороге сел? Нойон я? Зеленецкий? Или чай хлебал с ним из одной кружки?.. Глупый баран ты, Гераська.

Парень горячится, сыпя вопросами и восклицаниями, а Герасим даже не смотрит в его сторону. Отвернувшись, как от надоедливой мухи, курит, жует самокрутку. Силин в свою очередь с интересом наблюдает за ним.

«А ведь прошибет он тебя до самой печенки, будь она хошь за тридцатью и тремя запорами. С таким, паря, если не заговоришь, так взвоешь», — размышляет он с удовольствием.

Наконец Дагба, видимо излив негодование, сердито усаживается у костра.

Вечер мог окончиться миром, если б не Павел, которому очень хотелось добиться от Герасима хотя бы слова человеческого.

— Слышь, — начинает он с самым безвинным видом, обращаясь к насупленному Дагбе, — а я ведь неверно закончил притчу о мужиках. Душой покривил, сказал, как сердцем хотел. Не вернулся он к своим братьям, — Силин глубоко затягивается табачным дымом, Дагба поднимает брови. Только Герасим сидит не шелохнувшись. — Не вернулся. Видно, крепко его душа обросла мохом, и продал он ее одному богатею, вроде нашего управляющего Зеленецкого. Чуешь? А потом решил ожениться на его дочке. Чтоб поближе стать к золотишку, значит, да сесть на загорбок своих же мужиков.

Дикие огоньки в глазах Герасима предупреждают Павла, но он спокоен... Герасим встает даже медленнее, чем обычно, хотя все в нем бурлит, так же неторопливо выдергивает из земли обожженный огнем таган. Павел вовремя успевает свалиться на землю — дубинка свистит над самым ухом и, глухо хлестнув по дереву, с хрустом надламывается.

Длинная минута проходит в зловещей тишине. Дагба сидит, раскрыв рот, не в состоянии вымолвить ни слова. Герасим и Силин молча стоят друг против друга.

— Но, язви тебя, скор ты на руку! — наконец вздыхает Силин. — Будь я таким же, то нам с тобой таганов не хватило бы. Пришлось бы тебе, брат,— Силин подмигивает Дагбе, — новые рубить да нам подбрасывать... Но садись, паря, поговорим на открытую душу. Садись!

Павел садится у костра, достает трубку.

— Закуривай. Охолонешь скорее.

Герасим швыряет таган на землю, вытаскивает кисет, руки его заметно дрожат. Наконец и Дагба обретает дар речи. Он возмущается, разглядывая сломанный таган.

— На чем чай варить будем? Надо новый рубить. Если бы ты, Гераська, сломал его о свою баранью голову, Дагбашка срубил бы тебе еще десять...

Парень, продолжая ворчать, идет вырубать новый таган, а Силин и Герасим молча жгут табак. Нелегко завязать разговор по душам, если души-то как два разных сапога. Ох, нелегко!..

Герасим под запал пожирает самокрутку, играет желваками. Силин прочищает трубку, внимательно осматривает пруток, пропитанный никотином. «Вот этак бы душу Герасима прочистить, — думает он, — но как найти к ней такой же пруток?»

— Нескладна твоя житуха, Герасим, — тихо говорит Павел. — Озлобила тебя трижды клятая жизнь, а ты и поддался, залез в себя и створки захлопнул. Бредешь одинешенек по пням да колодам. Неужели тебе не встретилась ни одна добрая душа? Неужели тебе и помянуть добрым словом некого?

Герасим некоторое время молчит, ковыряя сучком землю.

— А тебе кака забота, — бурчит он. — Или в душеспасители метишь?

Голубые глаза Силина вспыхивают гневом.

— Эх, ты. Плевать мне на твою душонку, будь ты каким-нибудь выродком-кровопийцем. Ты же рабочий до самой середки, язви тебя. Ты им и останешься, хоть закладай душу самому дьяволу. Мы с тобой одного поля ягодки, как ни верти. Значит, нам не по разным стежкам тащиться. Чуешь?

Герасим пытливо смотрит на Павла и вдруг чего-то пугается. Неловкими пальцами застегивает на груди грязную рубаху, будто опасаясь, что все скопленное в сердце годами и тщательно упрятанное от людских глаз, вот-вот прорвется наружу...

Силин продолжает:

— Чую, и в эти Угли ты идешь не с легким сердцем. Вроде тебя силком туда тянут. По чо ты идешь туда?

Эти слова возвращают Герасиму все его самообладание. Он снова уходит в себя.

— А ты?

— Меня послали золотнишники. Народ послал. Я иду, чтоб на прииске хошь малость нужды убыло. Чтоб рабочим и их семьям, ребятишкам жизнь чуть полегчала... Не о своем хребте забота...

Какая-то болезненная усмешка скривила плотно сжатые губы Герасима. Он хотел что-то сказать, потом поднялся на ноги, скомкал в кулаке ворот телогрейки. Постоял, задумчиво шаря по земле глазами, негромко обронил:

— Полегчала...

Герасим делает шаг от костра, останавливается, оборачивается к Силину, снова хмуро роняет:

— Полегчала...

Еще больше ссутулившись, он уходит. Силин внимательно смотрит ему вслед, теребит бороду: «Хлебнул ты, брат Герасим, горького через край. Зверем глядишь, а душа, как у младенца. Поэтому-то ты и прячешь ее от людей... Ничо, поймешь, что вокруг тебя не только недруги, как от сна очнешься. И захочется тебе столь доброго людям сделать, что и сто годков покажутся малостью...»

Павел, улыбаясь своим мыслям, встает, поднимает с земли сломанный таган. Может, с этого тагана и зачнется его жизнь? Почем знать...

— Не печалься, братишка, — раздается за спиной Силина звонкий голос Дагбы. — Я срубил новый таган. Вон какой хороший. Березовый, веником пахнет, лесом пахнет, степью...

Павел крепко притягивает парня к себе, тихо говорит:

— Ты не трожь Герасима. Пускай побудет сам с собой. Чую, скоро ты увидишь его в иной одежке.

Дагба в недоумении смотрит в сторону мохнатой лиственницы, где под ветвями на брошенной телогрейке лежит Герасим. Лежит с открытыми глазами, сложив руки на груди. Непонятно, в какой другой одежке он будет скоро?..

Парень озадаченно чешет нос, однако сейчас же вспыхивает как порох.

— Слышал, братишка, как Гасан ругался с помощником Комля? — восклицает он, усаживаясь рядом. — Слышал, как Гасан кричал: «Я здесь хозяин!» Почему он хозяин? Разве тайга его? Лес его? Вода его? Птички его?

Силин не очень весело улыбнулся.

— Скажи, а ты давно здесь, в тайге-матушке?

— Второе лето кочую.

— А родом-то далекий?