В гольцах светает

— Из Ташелана. Это от Верхнеудинска недалеко будет. Пока чашку-две чаю улусник выпьет — дойдешь до Ташелана. Верст двадцать, говорят. Там мои батька с маткой жили. Юрта и земля была, травы вокруг много было. У-ух, как много.

Дагба восторженно осматривается вокруг и, вскинув брови, со свойственной ему неожиданностью спрашивает:

— Скажи, братишка, кто такой кабинет? Наверно, шибко большой начальник, арендатор? А кто такой ре-се-де-ре-пе? Наверное, самый большой нойон, больше кабинета?

Павел с нескрываемым любопытством смотрит на парня, не зная, что и ответить.

— Как тебе сказать. Да ты откуда знаешь об этом? Сорока на хвосте принесла, а?

Дагба вздыхает.

— Был в Ташелане русский арендатор Никитка. Земли много имел, степь большую имел. Мои батька и матка каждое лето косили ему сено. Косили, пока не пропали. Я остался один и тоже все косил. Потом пришли к Никитке улусники, говорят: большой нойон ре-се-де-ре-пе из города хорошую бумагу прислал. Вот что, говорят, в этой бумаге: «Бедные улусники, отбирайте земли у кабинета и сделайте их своими». Вот суглан нашего Ташелана поставил: разделить все земли по бедным юртам. Мне говорят: Дагбашка, возьми и ты себе немного земли, будешь сам хозяин.

Дагба снова шумно вздохнул.

— Но, а ты? — Силин подвинулся ближе. — Обрадовался, поди.

Брови Дагбы взлетают вверх.

— Почему обрадовался? Я жил, сено косил для Никитки — получал деньги. Зачем мне земля?! Самому себе сено косить — самому себе деньги платить? Зачем?

Силин весело смеется.

— А ты бы сказал Никитке: давай-ка, мол, засучай рукава да бери косу. Я на тебя горб гнул, теперь ты на меня попотей. А сено сбывал бы самому кабинету.

— Зачем продавать-торговать? Разве я арендатор? Разве нойон? Или кабинет какой? Тьфу!

— И ты бросил все и ушел?

— А что бросать Дагбашке? Юрту взял Никитка за долг. А земля есть кругом. Улусники сказали: «Иди, Дагбашка, на прииск». А мне неохота идти на прииск. Я хочу видеть много земли, шибко много. Во как здесь, и я стал охранником у Комля, стал ходить в город и обратно. Иду по тайге и радуюсь: ой, как много земли! Арендатора нет. Кабинета нет! Тайга большая и ничья. Она моя, твоя, Гераськина и многих людей, кто ходит здесь, слушает ее голос... Хорошо! Иду по тайге — она говорит со мной голосом птичек. Лягу спать — говорит ручейками. Хорошо!

Парень тихо смеется.

— Хорошо!..

И снова у костра тихо. Силин задумчиво глядит в счастливое в своей невинной радости лицо парня. Братишка! Еще совсем дите. Но и он почувствует великую силу, когда поймет, увидит, что вокруг него! Идет с открытой душой навстречу суровой правде, ищет дорогу. Да, когда-то вот так искал и он, Павел Силин. Искал с веселой шуткой, хотя сердце сгорало от ненависти. Шесть месяцев тюрьмы, освобождение, бурлящая Чита, просыпающаяся родная деревня с тихой могилкой стариков. А он один как перст. Мотался неприкаянный. А вот нашел. Нашел на далеком Витимском прииске. Да и не один нашел дорогу к правде. Ножин-старикан, десятки других, как он, с огрубевшими руками, обветренными лицами и ненавистью в сердце. Как это случилось? Началось с драки, виновником которой был Герасим, которая вылилась буйной, скопленной годами силой. Она сблизила, собрала людей, как пальцы в кулак. Вот тогда и Ножин, скупой на слова, неторопливый на дело, да и каждый почувствовали в себе такую силу, что горы в пору ворочать!..

Найдет эту дорогу и Дагба и Герасим... а нашел ли его закадычный друг Аюр Наливаев? Где сейчас он, Лешка?

В верхушках деревьев прошелестел ветер. Ветви встрепенулись, обмахивая звездное небо...

3

Миновав опушку, Куркакан затаился под лиственницей. Осмотрелся. Монотонно шуршал дождь. На яру грудкой лежало обгорелое жердье, горбились сплавленные огнем шкуры.

Перед юртами горели костры. Возле некоторых сидели люди. Они держались тесными группками, как куры в ненастье, притихшие и хмурые. Время от времени кто-нибудь из них поднимал глаза на опушку и смотрел долго-долго...

Куркакану становилось не по себе от этих угрюмых взоров. «Если все они пойдут его следом?!»

Он быстро добрался до берега Малого Гуликана, нырнул в черемушник. Тропа виляла почти над самой водой, гибкие ветви хлестали по лицу, осыпали холодными брызгами. Дождь барабанил по речной волне, пузырился.

Вынырнув из черемушника, Куркакан очутился в четырех шагах от берестяного жилья Аюра. Прислушался. До слуха доносился голос самого хозяина. Добродушный, как мурлыканье довольного кота. Куркакана покоробило. Идя сюда, он рассчитывал на встречу с разъяренной рысью и приготовился к схватке, а встретил... Здесь было что-то непонятное...

— Буни, — выдохнул он, придвигаясь к юрте.

Аюр сидел на груде разбросанных шкур, держа на коленях сынишку. Посредине ярко горел костер, наполняя юрту веселым треском. Аюр волочил по шкуре трубку, малыш тянул ручонки, норовя поймать ее. Глазенки сына блестели, схватив трубку обеими руками, он тащил ее в рот.

— Ойя, Павел! — приговаривал Аюр, раскачиваясь. — Ойя, ты хочешь иметь такую же большую трубку, из которой курил твой крестный! Скоро ты станешь большим, научишься строить русские слова, как юрту. Тогда твои глаза увидят то, что оставила на трубке его рука. «На память!» — вот что увидят твои глаза, когда ты станешь большим. Твои глаза будут видеть только солнце. Ночь, пожалуй, совсем уйдет из сопок. Тогда Павел, пожалуй, захочет...

Полог распахнулся, и в юрте бесшумно появился Куркакан. Его глаза разом обежали жилище, остановились на лице Аюра. Аюр потрепал пухлую щечку сынишки, спокойно заключил:

— Пожалуй, Павел захочет жить в русской избе.

Продолжая разговаривать, Аюр осторожно устроил сынишку в люльку и, словно не замечая Куркакана, вернулся на свое место.

Куркакан вскинулся:

— В этом жилище забыли обычай!

— Когда волк приходит к своему соседу, щелкает зубами, медведь ревет, а человек говорит «здравствуй», — заметил Аюр. — Вошедший всегда найдет место у этого очага.

— Кто не уважает духов и того, кому они послушны, равен траве без дождя, стреле без лука, — бросил Куркакан, пристраиваясь возле очага.

— Дождя в сопках мало — слез много: всегда трава останется зеленой. А стрела... — Аюр поднял голову, простодушно уставился на Куркакана. — Пусть имеющий бубен скажет: разве нельзя стрелять без лука?

Куркакан ответил смешком.

— Сопки помнят: был один, кто хотел сошками загонять солнце за горы. Он, пожалуй, имел голову великого охотника...

Глаза Аюра вспыхнули, Куркакан осекся.

— Пусть говорит имеющий шапку с кистями: как стрела без лука попала в дочь Тэндэ? Как?!

Куркакан не ожидал ловушки. Он отшатнулся, побледнел.

— Твой глупый язык говорит, что знают одни духи!

Аюр расхохотался. Но так, что Куркакана покоробило: в смехе была ненависть.

— Елкина палка! Клянусь иконой Чудотвора — я знаю больше всех духов!..

Куркакан вскочил. Поднялся и Аюр.

— Ты отдал душу русскому Миколке — ты перестал быть человеком нашего рода. Так говорит обычай! Да, так говорит обычай! Ты можешь принести горе! Горе! Слезы! Об этом узнают все люди стойбища, — Куркакан говорил все увереннее, тише, с шипением. — Да, люди стойбищ хорошо знают, что несут им русские. Они рубят тайгу, роют землю. Звери уходят из тех мест, где они появляются. Голод идет по их следам. Голод. Голод. Люди узнают об этом...

Аюр даже растерялся под неожиданным натиском шамана.

— Елкина палка! Если бы все люди знали, что знает Аюр! — воскликнул он и умолк, сбитый с толку смехом Куркакана.

— Что знает Аюр? Что? Пожалуй, то, что сын Луксана показал тропу русским в Анугли. Хе-хе-хе...

Аюр не ответил, нырнув в угол юрты, вернулся с берестяным туесом. Куркакан ничего не успел сообразить, как он, отшвырнув крышку, сунул ему под нос лоскут вонючей кожи.

— Без вонючей воды шкуры не хотят гореть. Это видели все, кто был на берегу Гуликанов. Они видели в твоих руках такой же пузырь. А этот я нашел на месте своей юрты... Вот что знает Аюр!