В гольцах светает

Долго пришлось отсиживаться Куркакану на лиственнице, едва не застудил кровь. И сколько раз собирались волки оставить его в покое! Они отбегали, скулили, зовя самку, но та не желала уходить от дерева.

Наконец один волк подбежал, игриво куснул ее ухо, потрогал лапами морду, и отхватившая унт, на прощание щелкнув зубами, побежала своей дорогой...

Тогда спасло дерево, а теперь?..

Куркакан бессильно опустился на шкуры, склонив голову. Плохо, когда олени отбиваются от стада и уходят в тайгу к своим диким сородичам. Хуже, когда в стадо приходит дикий олень и становится его вожаком: стадо перестает слушаться хозяина и может затоптать его. Этот, живший у русских, хочет стать вожаком. Будет совсем плохо, если все люди пойдут его следом...

Долго сидел Куркакан в раздумье. Умирающий очаг в последний раз глянул мутным глазом, и сумерки сомкнули объятия. Сейчас же в углу замерцали две зеленоватые точки. Многие годы этот холодный свет властвовал в ночи, согревал сердце хозяина. А теперь он мертв. Теперь это всего-навсего чучело из травы и шерсти. Куркакан пожелал, чтобы его любимец-филин и после смерти оставался рядом...

Свежий ветерок неожиданно всколыхнул полог, заглянул в юрту, плеснув запахом хвои и дождя.

— Буни! — чертыхнулся Куркакан. Он встал, прикрывая голое тело кабарожьей шкурой, подобрался к пологу, расправил его и придавил камнями. Бормоча проклятия, вернулся на место. Попробовал прилечь, но сейчас же вскочил. Страх и бессильная злоба томили сердце.

— Куркакан сам пойдет к этому с глазами волчицы...

Наспех закутавшись в свой грубый наряд, шаман вылез из юрты.

Вечерний лес обдал свежим дыханием, крупные капли дождя ударили в лицо. Он втянул голову в плечи и быстро двинулся к стойбищу.

Куркакан рискнул открыто пойти в наступление.

2

Дождик налетел совсем неожиданно. Невесть откуда набежала тучка, рассыпалась радостной слезой и ушла догонять уходящее за гольцы солнце. Она даже не нарушила говорливой таежной жизни: отсчитывала годы кукушка, щелкал клест, стучал дятел. Стук топора раздавался в тайге звонкой радостью...

Герасим, подрубив сушинку, уперся плечом в ствол, нажал. Дерево качнулось и упало с гулким уханьем. Смахнув с мокрых волос щепье, Герасим принялся кряжевать сушинку. На душе у него, как в затяжное ненастье, пасмурно. Рядом монотонно гудит вылезший из берегов Гуликан. Сколько задержит их здесь река — день, два, неделю? А ведь он рассчитывал обернуться за четыре, многое — шесть дней. Да, прикидывал! И Лизавете Степановне не сказал ни слова. Ушел крадучись, как преступник. Хоронился — от кого? От самого себя? «Лизавета Степановна не должна ниче знать!» Слюнтяй. Всякая сволочь может из Гераськи лепить булки. Зачем опять пошел в Угли? Кому их надо?.. Кому жа?..

— Сволочь, — Герасим с силой всаживает топор в дерево. Радугой брызжет красноватое щепье. От костра доносятся веселые голоса, смех... Они стегают Герасима, как бич. Почему они могут смеяться и радоваться, а он — скрипеть зубами от боли? Почему жизнь давит на его хребтину, как бычье дышло?..

Сплюнув сквозь стиснутые зубы, Герасим садится на бревно, достает кисет, отрывает клок газеты. Однако, заметив чернильные росчерки, бросает. Рвет снова. В глаза лезут буквы. Он бессознательно складывает их. Неожиданно рождается емкое слово «кровь». Оно еще ничего не говорит Герасиму, но его упорный взгляд движется дальше по строке. Рядом с первым встает второе слово — «мужика». Кровь мужика — это доступно пониманию, если кровь сосут из твоих жил с самого детства.

«Кровь мужика вдоволь пили и фабриканты и помещики. Но кровопийцы захлебнутся! Царизм на краю гибели...»

Герасим хмуро оглядывается в сторону костра, туда, где сидят Силин и молодой парень-бурят и весело переговариваются. Он поднимает с земли брошенный клочок газеты, снова упорно складывает буквы: «Рабочие и мужики доказали, что они способны сбросить со своих плеч эту нечисть. Свернуть голову кровожадному царизму. Тогда свобода, воля — мужику, кандалы — для тех, кто их породил!.. За оружие, товарищи пролетарии!..» Герасим хмурит брови, но в душе рождается какое-то непривычное волнение. Он силится постичь весь смысл этих слов — понятных и в то же время таинственных. Свобода, воля... Не он ли ищет ее всю жизнь! Сперва искал в городе, потом здесь, в тайге. Пытался добыть нечеловеческим трудом и с помощью золотой россыпи. Но она ускользнула из рук. Он даже не добыл право быть рядом с любимой!..

Нет, не верит Герасим этим страстным словам. Многое непонятно ему. Он долго смотрит на газету, размышляет. Потом складывает ее, сует в карман. Сидит, хмуро прислушивается к веселым голосам напарников...

У костра — оживление. Павел Силин и его товарищ разбирают харчи, переговариваются.

— Ух! Совсем забыл. День шли вместе, маленько работали вместе, а забыл, — на широком простодушном лице парня огорчение, — забыл спросить: как тебя звать?

Силин, развязывая мешочек с чаем, подмигивает:

— Матка с батькой Миколкой нарекли да в церковь понесли. Но поп да дьяк судили-рядили — враз заголосили: «Миколка, помилуй господи, — на небе бог! Да и на земле Миколка не так уж плох: одному спину почешет, другого тюрьмой потешит...» Вот судили-рядили — установили: Пашка — рвана рубашка, пупок наголе.

Парень смеется заразительно весело, блестя черными глазами.

— Ух, веселый Пашка — рвана рубашка. Ты Пашка, а я Дагбашка: мы — братишки!

— Все мы братишки. — Силин обхватывает своей огромной пятерней твердую руку Дагбы, улыбается.

— Все братишки? — удивленно восклицает тот. — Нет, ты братишка. А Гераська какой братишка? Как волк на барана, смотрит на человека Гераська. Почему он такой?

Силин задумчиво накручивает на палец русые колечки бороды. Подходит Герасим с кряжем на плече. Бросив его, садится, завязывает оборку на ичиге.

— Мудреный вопрос, брат, — наблюдая за мрачным лицом Герасима, отвечает Павел. — Послушай-ка такую притчу. Жили-были три мужика. Но жили — не тужили, землицу пахали, хлеб жевали, своим потом запивали, нужду треклятую песней сдабривали. Прослышал об их веселом житье Миколка. Кумекает: мол, дай-ка я пособлю, прикину на загорбок нужды, чтоб хребет пониже к земле склонился, небось думать забудут о песне. Ну и прикинул. Собрались мужики и соображают, как с этакой нуждищей по свету мыкаться. Один придумал: мол, заберу я свою долю на загорбок — она все же не так велика, — буду волочь одинешенек. Так и сделал. А двое других порешили не делиться, тащить ее, окаянную, полником по переменке. Одни несет — другой отдыхает, так перебрасывают нужду с загорбка на загорбок да песни попевают. Ну, а третий со своей нуждой едва ноги переставляет, на душе — ночь, зверем глядит: гнет она, треклятая, все ниже к земле, невмоготу уж.

Павел помолчал, заметив, как сверкнули глаза Герасима, продолжал:

— Но пришла пора, и открылись глаза у мужика. Вернулся он к своим братьям, что горе-нужду не развешивали, а на одном загорбке несли...

— Вернулся к братишкам! — с удовольствием повторил Дагба. — И он стал не такой, как этот Гераська?

Герасим так приналег на оборку, что сыромятный ремешок не выдержал, лопнул. Молча зыркнув на Дагбу, не сказав ни слова, пошел от костра.

— У-у, колючая ветка в стоге сена, — сердито прогудел ему вслед Дагба. — Он немного стал нойоном, арендатором. Золота много нашел...

Силин поднялся, притянул к себе парня, размышляюще заговорил, провожая взглядом сутулую спину Герасима.

— Не то. Он, ты и я, как тройка гнедых. Всю жизнь гнем горб на хозяина. Я узнал его с год назад. Работали в одном забое, покуда не заварилась каша. А заварилась через него.

Заграбастал управляющий по гривеннику с каждой души из заработка за украденный самородок, но и золотнишники взбунтовались. Отказались от работы, а Герасим первый полез в забой. Вот и случилась драка. После этого хозяин и приблизил его. Да, видать, не сладка Герасиму эта милость. Темно у него на душе, заскорузло. И золото нашел, верно, но и ему не рад. Видишь, как гнет его к земле, паря,