Колесом дорога

— Зачем ты так, зачем меня обижаешь?

— А затем, что у меня таких специалистов в деревне пруд пруди.

— Знаю, всюду таких, как я, хватает... А все ж не отрекайся ты от меня. Запойный я, это точно, а руки золотые. Не хваля себя, гово­рю, Когда трезвые эти руки, они самого черта сделают. Возьми, про­падаю я, пропаду. Хочу в деревню. Деревенский я есть и останусь.

Матвей слушал деда, и ему уже было жалко его. Он ведь и сам был похож на него, хотя и не запивал, но сегодня вроде бы как после похмелья, Похмелья на всю жизнь. И кто знает, протянет ли кто ему руку и что вложит в его протянутую руку. Во искупление будущего собственного, чтобы не достался ему камень, решил пожалеть этого Лапусту-Капу сту,

— Беру,— сказал он.— Черт с тобой. Беру,— пообещал твердо, но до конца не верил, что это серьезно. Только Лапуста Федор Егорович в тот многотрудный для Матвея день не отстал от него ни на шаг. А пока они позавтракали в открывшейся уже к тому времени «Бульбяной». И только с пивом, хотя Лапуста выразительно посматривал все время на стойку, за которой было кое-что и покрепче. Позавтра­кав, Матвей поташил за собой Лапу сту по уже знакомой ему улице, по проспекту в тот город в городе, к уже знакомому ему зданию, у которого он был ночью или которое ночью пригрезилось ему. Но если и пригрезилось, то на удивление реально И днем, хотя в ином осве­щении, было оно в точности таким же, как и ночью, и дверь такая же, внутрь открывающаяся, избитая носками ботинок, с черными отме­тинами внизу и облупившейся коричневой краской, больная, стра­дающая дверь. И скамейка сиротливая и пустая, та же самая, на ко­торой уже сидел Матвей, он мог поклясться в этом. Он сел на нее и сейчас, но уже не один, а вдвоем с Лапустой. Для чего ему нужен Лапуста, он не знал, но чувствовал, зачем-то нужен. Больше всего он боялся остаться один. Якорьком и последней надеждой служил ему этот «слесарь самого высокого разряда». И Лапуста понимал это, сидел подле него терпеливо и стойко, не докучал ни разговорами, ни расспросами, словно обо всем они договорились заранее, оба знали, зачем пожаловали сюда. Было Матвею уютно и покойно возле мол­чаливого Лапусты. Он и не заметил, как начал рассказывать Лапусте все про себя и Алену, будто они все же выпили с ним, хорошо вы­пили и его, Матвея, потянуло на откровенность, полную и не стыд­ную, со слезой, с хмельным умолчанием и хмельной доверительно­стью.

— Что же ты так,— на самом деле охмелев от его рассказа, рас­строился Лапуста.— Какой же ты мужик после этого, такую девку упустил, кто ж тебя после этого колхозом поставил править?

— Поставили.

— Слушай,— воодушевился он,— у меня есть идея.

— Не надо.

— Как не надо? — не понял его Лапуста, а поняв, обиделся.— Эх ты, человек, да я про ту идею, я про девку твою. Не из тех она, что бросит мужа и побежит за тобой. Так ты уводом ее, уводом.

— Как это — уводом?

— А так — в оберемок и в машину. И все, и никуда она не де­нется.

И они на полном серьезе начали обсуждать, как это — в обере­мок и в машину. Посмотри и послушай их кто-нибудь со стороны, едва ли бы он поверил, что в «Бульбяной» они обошлись только пи­вом.

Дай воды напиться, колодец

Бил бубен, звенел спелым желтым колосом на ветру, тихо под­дакивал ему баян, вторила им гармошка. Нетерпеливо вела себя толь­ко скрипка, все вскрикивала, порывалась куда-то уйти, выскочить со двора на простор, на неогороженные забором дали, чтобы полным голосом сказать все, что было на душе у Семки, цыгана скрипача, а после хоть небо на четыре части. Но бубен, баян и гармоника сдер­живали Семку и его скрипку. И ему оставалось только щерить жел­тые золотые зубы и не столько скрипкой, сколько голосом, криком разряжать нетерпение и силу, что таились в его смычке. За бубном сидел сам свадебный Анисим, он и вел музыку, и перечить ему не решался даже Семка-цыган, ветврач князьборского колхоза. Сва­дебный Анисим был похож на цыгана сейчас больше, чем Семка, хотя не было у него золотых зубов, жесткого черного чуба и черных цы­ганских глаз. Был он худ, жилист и почти безволос, на чужих подуш­ках порастерял Анисим свои русые волосы. Так судачили бабы, и судачили, наверное, потому, что знали, а еще потому, что не было у Анисима своей семьи, никогда не было. Зато был у него бубен, все­гда был, будто с бубном и родился, потому и прозвали его свадебным. Доставали его Махахею откуда-то издалека, из-за речки и дальше, из земель и деревень, что были уже за бетонкой, на краю света. Хвати­лись, что нет бубна, в последнюю минуту. А какая свадьба на Полесье без бубна, все равно что раньше без попа, без венца и церкви свадьба. Всем семейством кинулись на поиски и отчаялись уже найти. Переве­лись на Полесье бубны, хоть ты их из Минска телеграфом вызывай. Там, говорят, они еще сохранились, но шли по такой цене — коровы дороже, потому что не в одиночку играли, а ансамблем, а ансамбль тот больше свадьбы выпить мог, не говоря уже о закуске. Но при­шлось бы Махахеям с Барздыками разориться и на ансамбль. Они уже согласны были, да зашла женщина, что когда-то лежала вместе с бабой Ганной в больнице с аппендицитом, рассказала про Анисима.

— Где ж его ловить теперь? — спросила баба Ганна. Этого зареч­ная женщина не знала, советовала поспрошать куму, у которой не­давно была свадьба. Кума послала Махахея к свату.

А сват оказался знакомым Махахею — это был тот самый Ерш, который покусал кобылу. И он еще не отошел от гостевания и голо­сом даже был гулок, как бубен. Гулким голосом он и намекнул Маха­хею, что спроворит ему музыку, если у Махахея найдется на свадьбе местечко и ему. Вот так доставили Махахею свадебного Анисима, хотя в колхозе был свой духовой оркестр, двадцать хлопчиков-жолнерчиков, как называла их баба Ганна из-за ярко расшитых золотом синеньких костюмов.

— Не и не. Те твои жолнерчики только «пу-пу» умеют. А «пу­пу»— это перед начальством добра, а не на свадьбе. Свадьбе другое надо, каб хмелем все гудело.

И хмелем, диким, терпким и крученым, рассыпался бубен. Сва­дебный Анисим свое дело знал. И пить научился, хотя и без меры, но так, чтобы не терять лицо. Лицо его было строго и жестко. Не отры­ваясь от инструмента, только переложив его из правой в левую руку_г принимал из руки подносящей чарку, опрокидывал ее в бездонность своего, на свадьбах закаленного естества и вел свадьбу от танца к тан­цу, от частушки к частушке, сам оставаясь серьезным, как серьезны были и молодые. Князьборцы не выдерживали этой серьезности, буд­то сам сатана просыпался в них под звон бубна.

Моя мамка сербиянка,

Не ходи на улицу,

Оторвали хлопцы цыцки,

Оторвуть и курицу...

Бил бубен, звенел желтым колосом на ветру, ходила ходуном хата. Но Матвей понимал, что это уже не свадьба, что это уже не ве­село, а тревожно ходит хата, кто-то бьет в раму кулаком, но вставать не торопился. Дед Демьян едва ли не силком поднял его с кровати. В хате у стола сидел Махахей и курил, вглядываясь в засвеченное уже рассветом окно, смолил, что паровоз. У Матвея от души отлегло. Хотя в такую рань и Махахей не мог заявиться с чем-нибудь хоро­шим.

— Одевайся и пошли.— Матвею стало тревожно от этого спокой­ного, но вместе с тем приказного «одевайся и пошли». Обуваясь и путая ноги, Матвей с тоской думал, что еще могло случиться такое, к чему бы он не был готов, казалось, все уже случилось: хлеб горел, вода его топила, было болото, стала сушь. Чего еще ждать, чего бояться, если что с лошадьми, то дери всех их волки. Махахей вчера прямо со свадьбы подался к лошадям. Матвей знал про это, потому что ушел почти следом за ним.— Леник с хлопцами коней выгонял,— как бы проследив мысли Матвея, сказал Махахей.— Я после уже при­бежал, и вот...

Матвей не стал расспрашивать, что за этим «вот». Леник этот его Матвею вчера в печенки влез. У Леника, племянника Махахея, Мат­вей вчера выкупал для жениха Надьку, и Леник чуть не опозорил его перед всем селом. Молодые сидели во главе застолья на овчинном кожухе с вывернутыми карманами — в знак того, что ничего не брали они с собой из старого, прошлого и жизнь их должна быть богатой и счастливой, всего в ней будет так же густо, как шерсти в овчине. Васька был уже и сегодня счастлив, хотя выглядел для жениха не очень солидно, не тянул он за столом рядом с Надькой в тесноватом своем клетчатом пиджачке. Отец не простил сыну рябины и не дал денег на костюм. Может, и дал бы, да сам Васька не захотел как надо попросить, бормотнул только про костюм. Аркадь Барздыка ответил на это его бормотание присказкой, ожидая, что сын повинится: