Колесом дорога

— Я сын ваш,— сказал он гневно.

Мать горестно промолчала. И заломила руки, заплакала, закри­чала Голоской-голосницей. Матвей замер. Он понял, кто бродит и го­лосит по ночам у Князьбора и кого та Голоска оплакивает. Понял и побежал прочь. Но его поджидал уже Железный человек.

— Ты же в Князьборе должен находиться сейчас,— сказал ему Матвей, будто они знакомы давно и чуть ли не приятели.

— А я всюду,— ответил Железный человек,— ты посмотри, по­смотри внимательнее.— Матвей послушался, всмотрелся и начал мед­ленно отступать.— Куда, куда,— рассмеялся Железный человек,— от себя не уйдешь.

— Не может быть, не может быть,— шептал Матвей.

— Ты же сам так хотел, вот тебе и открылось все, позволилось увидеть и познать.

— Я совсем не этого хотел.

— Знаю,— сказал Железный человек,— догадываюсь, хотя ты таился и от меня, от самого себя таился. Прятал душу, лицо свое от самого себя. Но я открою его тебе.

— Не надо!

— Надо. Никаких законов, никаких пределов не стал уже призна­вать. Динамитом баловаться начал и ружье взял...

— Неправда. Не баловство то было. И не для себя ведь я.

— А для кого?

— Вот для них,— Матвей указал на Махахеев, Барздык, Ровд, что все еще стояли, выстроившись в ряд.

— За это как раз они и судят тебя. Успокоив себя, совесть свою, ты принимался обманывать всех подряд. И сейчас тоже стоишь на лжи.

— Нет, на земле. И прочно, двумя ногами.

— Посмотри себе под ноги.

Матвей посмотрел. Он стоял на тракторе с включенными фарами. Трактор работал, только двигатель его был словно загнан, сопел тихо и устало.

— Он же хотел меня задавить, он уже несколько веков гоняется за мной, не дает ни вздохнуть, ни охнуть.

— Не он тебя, а ты загонял его. Конечно, удобно, очень удобно все свалить на него. Он примет все, любую твою вину возьмет на себя. Но зачем тогда ты, для чего? Пусть машина остается машиной, а человек человеком. И каждый отвечает за свое. Ты же человеческое перекладываешь на машину, хочешь прегрешения все свои на нее свалить. Но тебе за нее отвечать, а не ей за тебя. И сейчас уже маши­на мешает тебе. Так скоро ты сам себе станешь мешать, уже ме­шаешь, стремишься перешагнуть и через себя. Но я тебя не пускаю. И твое счастье, что я есть у тебя, что существую я.

— И ты в самом деле существуешь, есть? Можно тебя пощу­пать?— Матвей потянулся к изъеденному ржавчиной, как побитому оспой, лицу своего железного двойника, но ухватил только дрожание воздуха и смех услышал...

Он очнулся от забытья. Ночь была кругом, и он находился уже не на вокзале, но и не на Немиге, а в каком-то осветленном фонарями сквере и до онемения в пальцах сжимал чугунную ножку скамьи, на которой полулежал. Он опять впал в забытье, только уже без бреда_г но и без размежевания сна и бодрствования. Словно плавал в тумане, пытался разобраться, что же было с ним на самом деле, как он ока­зался в этом сквере, действительно ли ходил к Алене и видел ее или она опять лишь приснилась ему. И временами казалось, что пригрези­лась, а временами — нет, видел он наяву, говорил он с ней. И вообще была ли у него Алена, кто такая Алена? Не есть ли она сама сон, только его желание иметь что-то светлое и чистое, солнечный лучик, за который можно было уцепиться, и он не подломился бы, выдержал его. К этому лучику, светлому и чистому, он всю жизнь и рвался, по­тому и выдумал Алену, а на самом деле никто уже не сможет его спасти, а на самом деле нет и не было никакой Алены... нет и не было... И тут он вновь увидел перед собой грозную руку, палец, ки­вающий ему: сомневаться сомневайся, но не отрекайся от самого се­бя, потому что после этого ничего уже нет. Есть, есть Алена. «Есть, есть»,— внушал себе и Матвей и одинаково радовался и тому, что Алена явилась к нему, как видение, и тому, что он видел ее на самом деле. Одного только не мог понять и осмыслить ни в разреженности и зыбкости забытья, ни окончательно, на минуту-другую отрешаясь от этого забытья, как и почему он оказался на Немиге. Он ведь и думать не думал о ней. И мучительно было сознание того, что под­ступает уже утро и утро это он встречает с огромной виной. А пото­му лучше бы уж и не светало, он еще долго не отважится при свете дня посмотреть в глаза людям. Шахрай думает, что он испугался от­ветственности и потому прибежал к нему. Не этого он испугался, а самого себя, того окончательного тупика, в который зашел и не знал, как из него выбраться. Он загнал себя и свою совесть в железную броню и чувствовал, что ему одному этой брони не разрушить. Был на свете один только человек, могущий помочь ему. Ради этого он и ехал сюда. Но она сказала, что он, Матвей, умер для нее. А может, и на самом деле умер. И, решая для себя, жив он еще или нет, и не решаясь признать, что все же жив, заставил себя уснуть крепким предрассветным сном. И пробудился вновь уже после восхода солн­ца. Начиналось утро нового городского дня. Было оно по-деревенски румянощеко и розово, только шумное уж очень, многолюдное. Мимо Матвея, сидящего на скамейке в скверике, торопливо текли ручьями и реками люди. А он сидел на скамейке, смотрел то на розовый в ут­реннем солнце танк, застывший на пьедестале, то на дома, стоящие за ним. Во вздыбленном танке было что-то от осаженной на полном скаку лошади, казалось, он вот-вот сорвется с места, загудит, загро­хочет всей мощью своих моторов. По аллее, обдав Ровду радугой брызг, проехала поливочная машина. И сразу же за спиной он услы­шал жалящий траву свист косы. Выкашивал молодую траву парень, молодой, чем-то неуловимо напоминающий Британа. Был он и одет так же, как Британ в то давнее уже утро, пришедший оформляться к нему, Ровде, уборщиком: в клетчатой ковбойке, вджинсиках, подпоя­санный широким ковбойским ремнем с массой заклепок. В людской реке, текущей мимо Матвея, наметился вдруг сбой, образовался затор. Женщины как шли, так и продолжали идти, а мужики вдруг стали неспешны, забыв на мгновение о своих неотложных делах и производ­ствах, прониклись интересом и вниманием к этой древней работе — косьбе. Приостановился, задвигал глазами, следя за взмахами косы, сначала один мужик, потом второй. И вот уже кучей стоят мужики на асфальте, и вот уже один из них не выдержал, кицулся к ковбою. Городской с ног до головы, а косит по-деревенски хватко, и борода у парня деревенская, дедовская, и губы блином розовым на доволь­ном лице. Рвет из его рук косу дедок затрюханный, за бутылками в парках охотившийся мужичонка. Не опохмелился, видать, еще, а взбодрен уже, настойчив.

— В очередь, в очередь, всем надо, папаша.

— Я первый,— это дедок.

Матвей не выдерживает, торопится к жаждущим помахать косой.

— Хлопцы, мужики, айда ко мне в колхоз!

— А где твой колхоз?

— Да рядом, двести километров.

— Дуем, ребята,— это тот, откосивший уже, но еще не остыв­ший.

— Дуем, дуем, каждому по персональной тракторной косилке.

— Хе-хе,— охотник за бутылками,— а коников-то на колбасу уже перевел? Есть коники?

— Есть и коники, дуем ко мне в колхоз.

— Дуем, ребята, собирайся.

— Э-э, пропади моя черешня, собирайся...

Вокруг Матвея уже толпа. Кто-то интересуется, что дают.

— Направление в колхоз на работу дают, бабка, печь тебе персо­нальную деревня выделяет...

— Тьфу на тебя...

Матвей выхватывает из кармана блокнот, ручку.

— Ну, кто в деревню?

И пусто уже вокруг него, Неумело поклевывает городской дет­ской коской-семерочкой травку ковбой, да дедок прилип к Матвею, тычет пальцем в блокнот.

— Пиши, Бовдило... тьфу на язык мой... Лапуста Федор Егоро­вич...

— Иди, иди, гуляй, дед, пока казенки откроются,— Матвей пря­чет обратно в карман блокнот и ручку, но дед не отстает от него.

— Я специалист. Я слесарь самого высокого разряда... временно трудоустраненный. И печник, и токарь, и столяр, и сантех­ник, а сейчас...

— Не знаю, как сейчас, дед, а вот раньше такие специалисты на углу под забором сидели с шапкой перед собой. Раньше пятаки с про­хожих собирали, а сейчас вы бутылки по урнам сшибаете, потому как перевелись нищие и подающие.