Колесом дорога

Все объяснилось вскоре и очень просто. Весной под хатой деда Демьяна стояло уже не болотце, а настоящее болото, и сомнения в том быть не могло, вода залила огород, подошла под призбу и проси­лась теперь в хату. По двору, по красной болотной воде, чтобы прой­ти в хату, пришлось стелить доски. Но и на этот раз, на новом месте, под хатой Демьяна, болотце продержалось недолго, как из дубняка, ушло в одну ночь, оставив лишь глубокую нору, дыру, где когда-то, как говорил дед Демьян, была копанка.

— В Киев пошло наше болото,— поутру, заглянув в эту дыру, объявил внуку дед Демьян.— В Киево-Печерскую лавру.

— В монастырь, поклониться святым мощам?

— Может, и поклониться. А тебе все смех. Говорил я, что здесь ход старинный, подземный, от Турова и до Киева, дед мне это еще передавал, притиснули русских людей вороги, они и прокопали тот ход. Русь наша выстояла, потому что и под землей сообщалась.

— Почему же никто не знал, не открыл этот ход раньше?

— А не пришло время открываться ему, не пробила еще година.

— Какое время, дед, какая година?

— Такая, чтоб пользоваться тым ходом. А не веришь, так объяс­ни мне, куды на глазах твоих вода делась?

— В Киев ушла, в Киево-Печерскую лавру.

— Хоть раз правду сказал. И молчи, никому про это ведать не надо.

Матвей молчал, объяснение исчезнувшей красной воде дед Демьян придумал, но только пошла она, быть может, и подземным ходом, древним, а скорее всего, свежепроточенным, совсем не в Киев. Она вышла наверх уже на следующий день, и совсем неподалеку от Князьбора, влилась в рыбхозовские пруды. Появление ее там вызвало настоящий переполох. В Князьбор приехал сам директор рыбхоза Бобрик. Хотя они и были соседями, Матвей не видел его уже года два — с той поры, как строил ему пруды. Бобрик жил в своем рыб­хозе в домике, поставленном в тени вековых сосен, уединенно. Он больше привык, что ездят к нему все — и большое начальство, и му­жики, и горожане. До рыбхоза, говорили, сам был большим началь­ником, но сбежал из шумного Минска в глухомань, под сосны. Эти сосны явно пошли Бобрику на пользу, было ему уже далеко за шесть­десят, но выглядел он, несмотря на полноту и грузность, молодо и осанисто.

— Аэродром, слышал, Карп Карпович, личный свой строите в рыбхозе? — за вопросом и шуткой скрыл удивление от неожиданного приезда Бобрика Матвей.

— Не личный, в рыбхозе, значит, рыбхозовский. И не строю уже.

— Средств не хватает, рабочих рук?

— Всего хватает. А умников и залишне.

— Правильно сделали. Зачем вам аэродром? За рыбой они все к вам, Карп Карпович, и пешком придут.

Но директор рыбхоза не был настроен вести с Матвеем шутли­вый разговор. Почти силой затащил Матвея в свой «газик» и, сам за рулем, повез его в рыбхоз, к тем самым прудам, под которые Матвей чистил ложе. Появление их там приветствовали чайки. Тому, сколько их вилось над этими прудами и как они кричали, дрались над водой, как бросались в воду, сглатывая на лету мальков, можно было удив­ляться, но Матвей удивляться не стал. Он был расстроен и подавлен. Озимые у прудов, еще недавно обещавшие почти прошлогодний уро­жай, пропали, считай, полностью, вымокли. И он смотрел больше туда, назад, где остались эти его пропащие озимые, чем на пруды и чаек. Зато Карп Карпович не отрывал глаз от прудов, от пиршества птиц и старел, казалось, на глазах: набрякали морщины на лице, сере­ли и отвисали мешочками щеки.

— Что с вами, Карп Карпович? — заметил наконец его состояние Матвей.

— У тебя надо спросить, что ты со мной сделал.

— Но при чем тут я? Мне у вас надо спросить, что вы сделали с моими озимыми.

— Ты мне рыбу загубил.

— Ну и черт с ней. Без рыбы живы будем, а без хлеба...

— С меня не за хлеб, а за рыбу спрашивать будут. Ты меня на два года подсек. Видишь, вода какая в пруду, красная... Это моя кровь, двадцать миллиграмов железа на литр воды. А допустимая норма ноль целых пять десятых...

— Я вам эти пруды готовил, и вы же меня...

— Ты сам и себя, и меня под корень. С болот и торфяников же­лезо. Нарушено геологическое равновесие.

— А кто просил нарушать это равновесие?

— Вот что, Матвей, назад ты пойдешь пешком, чтобы время было подумать. Спорить я с тобой не буду, молодой ты еще спорить с Кар­пом Карповичем. Я привез тебя показать и предупредить, чтобы не удивлялся нашему иску. Иск этот, деньги твои — тьфу. Оправдаться мне надо за будущий год. Не будет рыбы — будет акт. Понял? А те­перь иди, тут напрямую двенадцать километров.

— Это не аргумент.

— Иди, аргумент,—Карп Карпович вновь обрел молодость и оса­нистость, непререкаемую плавность жеста.— Иди и запомни: воды со своего озера я тебе больше не дам. Ни капли не дам. Если есть жела­ние, можешь пройти еще двенадцать километров, там сейчас закан­чивают ставить задвижки на шлюзах у канала.

Это было объявлением войны. Тому и другому была дана еще неделя мира.

К шлюзу Матвей не пошел. Он знал Карпа Карповича, но и тот скоро узнает его, Матвея Ровду. Он возводил эту дамбу и шлюзы, он их и разрушит, спустит воду, что с одной стороны подтопила его поля, и добудет воду для полей, которым ее не хватает. Матвей был рад, что до дома еще двенадцать километров. И эти двенадцать кило­метров он может побыть один, дать себе волю, расслабиться, дать волю тоске, что волчьей ягодой крушиной зрела, наливалась и злилась в нем. Не мог он жить, как хотелось. Как жили Махахей, Барздыки и тот же Карп Карпович Бобрик. Случилась у Бобрика беда — он тут же переложил ее на чужие плечи. А он, Матвей, так не мог. Все свое — и хорошее, и плохое — нес сам. Начинал каждый раз с нуля, и нуль этот каждый раз казался тем главным, ради чего стоит жить, положить жизнь, только разгонялся в рай, как тут же черт за ногу и в пекло. Одно набегало на другое, и приходилось жить на полувздохе между уходящим и приходящим. Земляки его жили совсем по- другому, не придерживая дыхания. Тот же Махахей когда-то, еще в пору его, Матвеева детства, начинал конюхом и сейчас, как бы завер­шая начатый им давным-давно круг, вернулся опять к коникам, хотя тех коников в Князьборе осталось раз-два, и обчелся, И была им одна дорога— на мясокомбинат. Он, Матвей, уже дал команду отправить их туда. Никто тех лошадей теперь за силу не принимал и в расчет не брал. Доверенные Барздыке-старшему, маевничали они все про­шлое лето и осень, толкли песок на выгоне за Князьбором, пока не находилась добрая душа и не прогоняла их с песков на траву. Осенью, доведенные до отчаяния, разрыли, раскопытили бурт с кар­тошкой, как волки, кинулись в разбой. Вот тогда и приказал Матвей: на мясокомбинат. Но Махахей вступился:

Оставь, Матвей, коников, что за деревня без коников. А Князьбор, может, еще деревня.

И он оставил их Махахею, пожалел не столько лошадей, сколько того же Махахея, вспомнил, как ночевничал когда-то возле тех лоша­дей вместе с Махахеем, что-то было в тех детских ночных кострах чистое и свежее, открывалось ему тогда в Князьборе и Махахее, да так до конца и не открылось. Ушел он от Князьбора, коней и конюха Ма­хахея. В один, кажется, день ушел, ускакал на Белянке, пугливой кобылке, дочери командирского выездного жеребца, оставленного кол­хозу воинской частью, освобождавшей Князьбор. Жеребец тот охро­мел, дойдя до Князьбора, а под Князьбором поймал еще и пулю в бок. И хотели уже его пристрелить, но бабы упросили: войной покале­ченный, а все ж коник. И в оглобли, и в плуг можно, все не яа себе и не на корове пахать. От Белянки развелись и пошли в Князьборе лошади. К ним и вернулся сейчас Махахей. И, вечно окруженный невесть откуда объявившимися в Князьборе мальчишками, был сча­стлив, словно сам помолодел. Матвей, председатель колхоза, завидовал ему, завидовал своему конюху. У того было десяток-полтора шелуди­вых коников, и он служил этим коникам, не признавая над собой Матвеевой власти. Матвей поначалу объяснял все это простотой жиз­ни и ясностью забот Махахея, но сейчас, шагая от прудов, видел, что это не объяснение. Не просто было прожить и прохарчиться кони­кам в новом Князьборе, как, наверное, и каждой твари, каждому человеку, живущему на этой земле. Стоял Князьбор нетронутым, и не все просто было в той его первозданной нетронутости. Были боло­та, была вода — большая беда. Князьборцы уже сжились с нею. По- настоящему было плохо не князьборцам, а кому-то другому, живу­щему далеко от Князьбора, кому из года в год задалживал Князьбор, потому что земли под селом, занятые болотом, гуляли. Осушили боло­та. Но стало невмоготу рыбине, и не только рыбине, а и самому князьборцу, ему, Матвею, тоже невмоготу стало. Как же примирить всех, возможно ли такое? Возможно ли, чтобы было одновременно хорошо лягушке и буслу, который эту лягушку поедает? Будет ли ему, Матвею, на этой перелицованной им земле так же хорошо, как Махахею возле его коников? Не в кониках же дело. А в чем, в чем? Не в том же, что для конюха все просто, а для председателя сложно. Оба они одним хлебом питаются, одним воздухом дышат. Но конюх сегодня вечером, как и вчера, как и завтра, и послезавтра, соберет возле себя мальчишек. Они придут к нему со своими уздечками, взнуздают заранее облюбованных лошадок и с визгом и криком поне­сутся деревенской улицей. А Махахей будет трюхать позади на своей уже полуослепшей Белянке, глотать пыль и улыбаться, глядя на закат, на распущенные хвосты и гривы лошадей, на уносящихся в этот закат мальчишек. Ему,, Матвею, предстоит иная дорога. Ему надо где-то добыть еще взрывчатку, хотя это не проблема, гранитный карьер ря­дом, и там, не умолкая, гремят взрывы.