Колесом дорога

Не узнать было Матвею своих земляков — расколовшееся, затво­рившееся в хатах и хатках село вновь стало единым. В старой хате Махахея правилась последняя для старого Князьбора свадьба. Маха­хей так и не достроился, не лез в новую хату, ее захватили буслы, будто для них та хата и строилась, в четвертый уже раз выводили они там бусленят, в четвертый и, наверное, последний. Буслы будто чуяли это, ни днем, ни ночью не покидали гнезда, стерегли его. Всем семейством с буслянки своей следили сейчас за свадьбой, как самые почетные гости на ней, как сваты, перевязанные белыми рушниками, сами не ели, не пили, не плясали, но, склонив вниз головы, с любо­пытством наблюдали за людским весельем, покачивались в такт му­зыке, то ли одобряя эту музыку, то ли, наоборот, выказывая этим свое удивление и несогласие. А людям было приятно присутствие на свадьбе и птиц. Не сегодня-завтра князьборцы должны были пересе­литься в новый поселок, в городские квартиры. Многие из этих квар­тир были готовы давно, но пустовали, никто не решался первым стронуться с места, покинуть свое селище. Махахей упросил Матвея погодить, пока не справит свадьбу дочери в старой хате: три дочки уже вылетели из нее, пускай вылетит и последняя из дедовского, бан­ковского гнездовья. О переселении завел с Махахеем разговор Матвей и сейчас, шагая за ним неведомо куда и не очень желая знать, куда это он ведет его. На доброе в такую рань людей не будят. А плохого у него и так по самую завязку. Мысль была сосредоточена на одном: только бы ничего не случилось, не вышло в новом Князьборе, в обще­житии, где жили «стягачи» и которое князьборцы прозвали инкуба­тором, а он санпропускником, карантином. В санпропускнике прохо­дили карантин «стягачи». Так их скопом всех и звали, даже врачей, молодую пару, что справлялась у Матвея о работе около двух лет назад. И Матвей, и врачи — самбистка и боксер-перворазрядник — сдержали слово. Он построил больницу, они приехали работать в эту больницу, и уже с ребенком, только не с сыном, а с дочерью. Тут с планированием получилась накладка, впрочем, не очень огорчитель­ная для них. Матвей обрадовался, увидев их в Князьборе, это была, быть может, единственная светлая минута в его жизни за последние два года. Он сразу же дал им трехкомнатиую квартиру, а всех других селил в карантине-санпропускнике. Иначе было невозможно. За ред­ким исключением, вновь прибывшие, получив желанную квартиру, держались не делю-другую, а потом следовал загул. И еще какой! При­шлось завести участкового милиционера. Но что он мог сделать, как образумить, когда и сам Матвей, и парторг — тоже из «стягачей», но мужик непьющий и твердый — не могли с этим сладить.

— Откуда ты только такой взялся на мою голову,— усовещал Матвей очередного своего механизатора.

— Оттуда, с юга Западной Сибири. Строитель я, одним словом,— механизатор смотрел на него и улыбался.— Я тут ни душой, ни телом, председатель. Курица виновата.

— В чем же провинилась перед тобой курица?

— Как в чем? Я трезвый и побритый, кум королю, еду по улице, а она на дорогу и под колеса.

— И перевернула тебя вместе с трактором и прицепом в кювет?

— Точно, председатель. Откуда ты все так точно знаешь? И трак­тор, и прицеп чертова курица обернула, как сам еще жив остался.

— Хватит придуриваться, давай серьезно.

— Что серьезно?

— Пьешь почему? Прогуливаешь почему, трактор почему угро­бил? Сельский ведь сам, белорус?

— А что, белорусам пить запрещено?

— Тебя тут приняли, работу, квартиру сразу же дали...

— Вот чтр, начальник, ты меня работой и квартирой не попрекай. Не ты давал, государство, государственная у меня квартира.

— Колхозная.

— Все равно не твоя личная. У Кольки Беднарика столько квар­тир, сколько городов и деревень на земле. Все его и всё его.

— Так и земля твоя...

— Земля? Не, земля не моя. Она твоя, председатель, земля. Я работник только на ней.

— Почему же не работаешь?

— Как это не работаю? — тут механизатор уже обиделся.— Как это не работаю? По способности, председатель.

— Вот за твои способности собирай манатки и на все четыре стороны.

— А это уж дудки, председатель, у меня семья, трое детей. Есть еще и Советская власть, советский закон и суд. И дети мои, моя се­мья под охраной власти и суда советского и закона...

К вечеру Беднарик опять был пьян, хотя в деревне ввели сухой закон и ни водкой, ни вином не торговали.

Но не только «стягачей» приходилось опасаться Матвею. Не мень­ше он боялся, как бы не вылезло на свет его собственное самоуправ­ство. На свой страх и риск в этом году он занял многие из торфяни­ков не под картошку и свеклу, пшеницу и кукурузу, как предписы­валось, а под травы, прикрыв только с дороги эти травы где пшени­цей, а где кукурузой. И в любую минуту это могло обнаружиться, а тогда... В районе на него косились уже давно. И не раз прямо и наме­ками давали понять, что другой бы на его месте с такими землями за год-два непременно получил бы Звездочку, а он носится со своими травами, как дурень с писаной торбой. И тут уже ставили ему в строку каждое лыко. На одном из совещаний раскрыл газету, при­метили, выговорили: не указ, мол, тебе уже, Матвей Ровда, район и районное начальство, скучно слушать районные разговоры, газетки на совещаниях почитываешь. Читай, читай, смотри...

Вот сквозь такие мелкие хлопоты и заботы, как сквозь фильтро­вальное сито, и утекало время, не шло по минуте, по капле, текло без всплесков, в одном заданном, хотя, может, и не совсем определенном направлении. Однонаправленность убивала его, вместо тоски Матвея уже иной раз одолевала и просто скука. А тоска была даже где-то и приятна ему, в ней присутствовало что-то живое, щемящее, пережитое когда-то, но пережитое второпях, на бегу. Тоска понуждала его еще раз вернуться к этому пережитому, попытаться возродить его, выйти в тот день и час, о котором, вспоминая, плакала память, вернуть ка­нувшую в вечность минуту и час, а то и день, жить обволакивающей светлой грустью той минуты, в общем, ничего значительного в себе не несущей, но дорогой и сладкой, ибо он был целен в той минуте, заключавшей в себе то ли сентябрь с бабьим летом, с летящей по ветру паутиной и дрожащей каплей росы на стерне, то ли случайное и торопливое прикосновение девичьей руки. Он мог тосковать по той росинке, вспоминать, какой она предстала перед его глазами, как переливалась и дрожала, застигнутая врасплох осенью, его душа, как рванулось и заторопилось навстречу другому сердцу его сердце, ка­ким жаром обдало его и как он был счастлив, что и слов не находил. Сейчас же слова находились, и он выговаривал их про себя в пустоту, забыв, что никого уже рядом, и не особенно нуждаясь в том, чтобы кто-то был. Память в изобилии восстанавливала промчавшееся время до последней детали, когда не было никакого еще двоения и мир был огромен и непознан, и он знал, что познает этот мир, так прекрасно сотворенный, он пройдет, прошьет его. Сейчас же такой слитности с тем, что окружало его, он не чувствовал.

И не с кем было поделиться, как это бывало прежде, в студенче­стве, на целине, когда из-за пустяка могли надрываться, орать всю ночь. Не доспорив в общежитии, бежать доспаривать в ночь к речке, к какому-нибудь ключику, а на целине в степь. На целине он бегал доспаривать вместе с Рачевским, не с одним ним, были и еще ребята, но Рачевский вспомнился потому, что он сейчас здесь и ему, Матвею, вроде как только о деле, не о чем сейчас и поговорить с ним. На це­лине спорили о космосе, потому что близко был Байконур, здесь же, в Белоруссии, о болотном черте, кикиморе. Уж и не вспомнить, с чем они тогда выбрались к речке, что обсуждали и с чего завелись. Но внезапно им стало давяще тесно в общежитии. На бегу к той речке, помнится еще, Рачевский купил у какой-то поздней старушки букетик заморенных синих пролесков, купил и тут же подарил первым встреч­ным девчонкам. У воды была какая-то давящая тишина, после города, общежития она обрушилась на них сверлящим уши криком лягушек. Они сначала и не поняли этой тишины, кто-то даже спросил, что это такое.