Утренний бриз

— Большой каюр Никифор.

А приближение пурги чувствовалось все ощутимее. Никифор осматривался вокруг, отыскивая место, где можно было бы укрыться от пурги. Впереди Он заметил нагромождение огромных валунов, которые были полузанесены снегом. Около них будет легче переждать пургу, укрыться за ними. Но, прежде чем упряжки достигли камней, небо потемнело, ветер бешеным студеным порывом пронесся по долине, сбивая набок хвосты собак. И сразу же за ветром пришла пурга. Она хлестала своими жестокими кнутовищами по нартам, по седокам. Бешено несущиеся бесчисленные снежинки заполнили воздух. Стало трудно дышать. Никифор понял, что до укрытия им не дойти, и остановил караван, прокричал, наклонившись к Чекмареву:

— Здесь переждем!

Собаки свернулись калачиками, зарылись в снег, из которого торчали только их черные носы. Люди сидели на нартах спиной к ветру. А пурга выла и неслась куда-то на восток, с безумной щедростью сыпля снегом. Давно путники не видели такого обилия снега. Чекмарев, приблизив губы к малахаю Никифора, прокричал:

— Может, ляжем среди собак? Поспим?

— Снега обильно, — ответил тот, и Чекмарев понял, что Никифор опасается, как бы они не заснули под снегом, который быстро укроет их толстым одеялом, а потом бы не задохнулись. Об этом их как бы предупреждали собаки. Пурга моментально заносила их, а они карабкались выше, держа все время нос наружу. Ульвургын тоже не предлагал ничего, и Чекмарев терпеливо сидел на нартах, снося удары пурги И холод. Сколько прошло так часов — один или десять, — Чекмарев не знал. Пурга унеслась так же стремительно, как и появилась. Она ушла, оставив после себя ослепительно-белую землю, тишину и прозрачно голубой кусок неба, который плыл среди бело-серых облаков. Они, как шлейф пурги, уходили последними.

Теперь двигаться упряжкам по сыпучему снегу было труднее, но они упрямо пробивались на юг, и наконец наступил день, когда Чекмарев увидел впереди мачты радиостанции. Сначала он подумал, что ему это мерещится. Он протер глаза, но мачты не исчезали, и Чекмарев не сдержал чувств. Он закричал:

— Ная-а-а-ха-а-а-н! Эй, Никифор! Давай прямо к радиостанции!

— К тем столбам? — Никифор указал остолом на мачты.

— К тем, к тем! — смеясь, подтвердил Чекмарев.

Упряжки волновались. Собаки повизгивали, чуя впереди отдых и еду. Никифор пустил свою упряжку, и остальные двинулись за ней. Бревенчатое здание радиостанции, похожее на обычную рубленую избу, стояло на окраине села, и Чекмарев решил сразу же заехать туда, заказать разговор с Петропавловском, а потом уже направиться в Совет.

Чекмарев вспомнил родную Балтику, свой миноносец, походы на нем. Он полной грудью вдохнул ледяной ветерок, что тянул с моря, и почувствовал в нем тонкие, едва уловимые запахи не скорой весны. Василий Михайлович в эти недолгие секунды, что стоял у двери радиостанции, крепко сжимая ее ручку, забыл об усталости, о постоянно беспокойных мыслях и заботах. Наконец он решительно рванул на себя дверь радиостанции. Сквозь клубы пара Василий Михайлович прошел в маленькую комнату, из которой вела дверь в соседнюю. Там слышались голоса, Василий Михайлович быстро оглядел комнату. На стене висело две шубы из Оленьего меха и шапки. Сбоку от окна блестели стеклом барометр и термометр. Маленький столик, на который падал серый свет зимнего дня, был аккуратно прибран. Около пузырька с чернилами лежали ручка, стопка бумаги, толстая конторская книга. В углу комнаты зеленел железный шкаф. В его замке торчал ключ.

— Эй, хозяева! — весело крикнул Чекмарев. Он был в приподнятом настроении. После встречи с морем у него на душе, в сердце стало светлее, праздничнее. Он стянул малахай, швырнул его на лавку, под висевшие шубы. Из соседней комнаты вышел человек. Высокий, узкоплечий, сильно сутулившийся. На нем свободно висела форменная темно-синяя тужурка служащего почтового ведомства. Из обтертых рукавов выглядывали худые, обтянутые темно-коричневой морщинистой кожей руки.

— Чем могу служить? — прозрачно-синие глаза на исхудалом, изрезанном морщинами лице смотрели на Чекмарева почти испуганно:

— Кто вы?

Чекмарев назвал себя, и человек растерялся. Он развел руками и негромко, осторожно, как будто опасаясь, что у него сломается голос, с хрипотцой спросил:

— Как же быть? В селе-то нет Абакума Гордеевича.

Чекмарев видел, что человек почему-то в большом затруднении.

— А вы кто? — спросил он.

— Я старший телеграфист, — торопливо пояснил человек. — Савельев Фрол Степанович, а Абакум Гордеевич — председатель Совета. Только его нет. Он на охоту уже давно как уехал.

— А секретарь? — Чекмарев присел на лавку. — Секретарь Совета в селе?

— Они вместе ушли, — покачал головой Савельев. Ой застенчиво и чуть иронически улыбнулся. — Я нынче за начальство!

— А где же начальник радиостанции? — Чекмареву показалось, что он с трудом вытягивает ответы у Савельева, доставляет ему боль.

— Помер. Уже месяц как будет, — Савельев поднял руку, хотел перекреститься, но под пристальным взглядом Чекмарева смешался и торопливо заговорил: — Так что я теперь старший на радиостанции и в селе.

— Мне надо с Петропавловском поговорить! — требовательно произнес Чекмарев.

— Можно, можно, — закивал седой головой Савельев. Он достал из брючного кармана дешевые часы в медном корпусе, близко поднес их к глазам. — Через час можно!

— Тогда я буду ждать! — решил Чекмарев и, уже не слушая, что говорит ему Савельев, вышел к своим спутникам. Они терпеливо его ждали.

— Ты говорил, что у тебя тут есть знакомые? — обратился Чекмарев к Никифору.

— Сродственники матки, — Никифор махнул рукой в сторону дальнего края деревни. — Рыбачат…

— Поезжайте к ним, а за мной вечерком прибежишь.

Чекмарев вернулся на радиостанцию, Савельев укоризненно заметил:

— У нас тут морские ветра, гнилые. Беречься надо, а вы без — шубы на мороз. Прохватит, и станут ваши легкие таким же решетом, как мои.

Василия Михайловича тронула эта человеческая забота. Он видел, что Савельев все сказал искренне и просто, без нотки фальшивой участливости или желания понравиться, расположить к себе.

— Море — дом мой родной, не обидит, — отшутился Чекмарев, и снова коснулась его сердца тоска по морю. Он тряхнул головой, точно отгоняя ее, испросил:

— Вы принимали из Ново-Мариинска распоряжение Совета? — против желания у Чекмарева вопрос прозвучал грубо, обвиняюще, и это испугало телеграфиста. Он торопливо закивал.

— Да, да, да. Как же? Я самолично, очень точно. Вот, — полюбопытствуйте.

Савельев, еще более сутулясь, мелкими шажками подбежал к железному шкафу, щелкнул замком, достал желтую папку и, открыв, стал торопливо листать подшитые бумаги длинными костлявыми пальцами.

— Вот первая…

Чекмарев быстро пробежал текст радиограммы. Да, вот такую же он читал у Ермачкова. Чекмарев, вскинул голову и раздраженно спросил:

— Неужели вы не поняли, что ревком не мог давать такие распоряжения? Это же, — Чекмарев хлопнул ладонью по бумаге, — полный отказ от всего ранее сделанного ревкомом. И подпись не ревкома, а, — Чекмарев вновь заглянул в бумагу, — Совета! Почему это вас не насторожило?.

Савельев глотнул слюну, тихо ответил:

— Не разобрались сразу-то. Думали, что ревком сменил название. Советы-то ближе народной душе. Поторопились разослать в Пенжино, Каменское, Гижигу, а потом спохватились. Другие распоряжения Совета насторожили и надоумили, что там, в Ново-Мариинске, дела-то плохие. Не в пользу народа. Да вы полюбопытствуйте.

Савельев снова стал листать бумаги и знакомить Чекмарева с другими распоряжениями Совета, вплоть до декларации, о которой Василий Михайлович слышал уже от Каморного. Чекмарев с укоризной проговорил:

— И все это рассылали?

— Этих-то указаний мы не рассылали. А принимали и вот аккуратно подшивали. Даже тут, в Наяхане, никто о них не знает. Зачем смуту в души вносить.

— Молодцы! — Чекмарев захлопнул папку. — Вы правильно оценили действия Совета в Ново-Мариинске. Там совершен контрреволюционный переворот…