Утренний бриз

Баляев поднес Каморному и Клещину кружки.

— По последней перед дорогой.

Они выпили, потом все вышли на улицу. Стоял сильный мороз. Собаки нервно повизгивали, чувствуя долгую дорогу.

— Ну, двигайте, — сказал Баляев. — За нас будьте спокойны. Сделаем, Давидка, все так, как ты растолковал.

Шахтеры пожали руки Каморному и Клещину. Петровна заплакала сильнее, помогая лучше усесться на нартах мужу. Каморный взмахнул остолом.

— Хак!

Собаки дружно взяли с места и понесли в темноту. Сзади послышались крики:

— Счастливо!

— До скорого!

Каморному в голосах шахтеров слышалась уверенность, и он, довольный результатами своей разведки, ощутил сильное желание скорее оказаться в Марково.

Звезды, чистые и равнодушные, висели над головой, точно далекие фонари на их длинном пути. Спустя некоторое время Каморный оглянулся. В Ново-Мариинске не светилось ни одного огонька. Пост утонул, растворился во мраке. Каморный сказал Клещину:

— Держись крепче! — и быстрее погнал упряжку.

— Не надо, Нина, — Наташа слабым движением руки пыталась отвести от волос гребень, которым Нина Георгиевна ее расчесывала: — Оставь, пожалуйста.

— Потерпи чуточку, — терпеливо и ласково уговаривала Нина Георгиевна: — Тут уже немножко осталось. У тебя красивые волосы. Антону, наверное, очень нравится твоя коса.

— Антону? — переспросила Наташа, точно впервые услышала это имя. Она задумалась. Над ее переносицей собрались поперечные морщинки, а взгляд стал напряженно-сосредоточенным. Постепенно скованность лица исчезла, и губы раскрылись в улыбке, а на обмороженных щеках появился румянец. Наташа оживилась и весело, быстро заговорила:

— Да, да, Нина, Антону очень нравилась моя коса. Он тоже ее заплетал, любил заплетать…

Наташа начала вспоминать о том, как она познакомилась с Антоном, как они любили друг друга, но Нина Георгиевна уже не слушала ее. Она знала все и о Наташе и об Антоне. Такая сцена у них повторялась каждый день. Наташа и Нина отдыхали после изнурительного пути. К ним возвращались силы и спокойствие. Во всяком случае, так казалось со стороны. По просьбе Куркутского и Дьячкова женщины, как и Ульвургын, ничего не рассказывали марковцам о том, что произошло в Ново-Мариинске, чтобы не вызывать ненужных толков. Куркутский и Дьячков с нетерпением ждали возвращения Чекмарева. Вот тогда они и решат, как лучше поступить.

Женщины редко выходили на улицу. Они так соскучились по теплу, что все дни просиживали у дышащего зноем обогревателя. Нина Георгиевна терпеливо ухаживала за Наташей и пристально, с большим внутренним беспокойством наблюдала за подругой. Наташа за эти несколько дней очень изменилась. Она перестала слышать голос Антона, больше не порывалась бежать ему навстречу, искать его. Она стала тихой, все время была углублена в какие-то свои размышления, очевидно не очень веселые. На лице ее чаще всего можно было прочесть недоумение, досаду. Нине Георгиевне казалось, что Наташа старается что-то понять и не может. Редко ее губы трогала слабая улыбка. Нина Георгиевна пыталась вывести Наташу из этого состояния, и ей приходилось по многу раз окликать ее, прежде чем Наташа обращала к ней свой взгляд и возвращалась к действительности. Потом она с виноватым видом говорила:

— Прости меня, Ниночка! Я так задумалась…

— О чем же? — Нине Георгиевне хотелось узнать мысли Наташи и как-то помочь ей.

— Я сейчас расскажу, — обещала Наташа и начинала: — Значит так… — она замолкала, пыталась сосредоточиться, но мысли у нее разбегались, и Наташа пожимала плечами. — Не помню уже, Ниночка.

Наташа совершенно перестала следить за собой, была ко всему равнодушна, и только имя Антона возвращало ей живость и желание говорить.

Нина Георгиевна тщательно заплетала косу подруги и с грустью думала о ней. Наташа, конечно, больна, и сейчас здесь никто не может ей помочь. Одна надежда, что встреча с Антоном подействует на нее благотворно и вернет Наташе душевное равновесие, вновь сделает ее жизнерадостной и здоровой. Нина Георгиевна вздохнула. У Наташи есть Антон, есть любовь, будет ребенок, их ребенок. При мысли об этом Нина Георгиевна почувствовала себя особенно несчастной, одинокой, никому не нужной. Но вот, словно яркое солнце, внезапно появившееся из-за черных тяжелых туч, всплыл в памяти образ Михаила Мандрикова. Просветлело лицо Нины Георгиевны, потеплел, живее, радостнее стал ее взгляд, и сразу же невидимая жестокая рука сжала ее сердце до такой, боли, что она едва удержалась, чтобы не закричать. Нина Георгиевна в эти дни многое передумала. Нет, отчаиваться, скорбеть над своей судьбой она не будет. Есть ради чего жить! Она должна жить! Она должна, обязана мстить за Михаила Сергеевича, за всю свою исковерканную жизнь.

Пронзительно взвизгнула примерзшая дверь. В кухню вошла жена Дьячкова и с грохотом сбросила на пол охапку звонких от мороза дров. Была она, как и муж, низкорослая, но широкая в плечах, крепко сбитая, с круглым плоским лицом, с которого добро, даже жалостливо смотрели маленькие узкие глазки, в толстых, как будто припухших, веках. Узнав о приезде двух женщин из Ново-Мариинска, бежавших от расправы, о чем ей под большим секретом сообщил муж, она стала помогать приехавшим, хозяйничала, не давая почти ничего делать Нине Георгиевне, а о Наташе у нее сложилось мнение, как о «блаженной».

Закончив заплетать косу, Нина Георгиевна оставила Дьячкову присматривать за Наташей и отправилась в Совет узнать новости.

Возле Совета она увидела чью-то упряжку. Собаки были покрыты инеем и выглядели изнуренными. Нарты были еще не разгружены. На них лежали мешки и все то снаряжение, что берет с собой каюр, отправляясь в дальний путь. «Кто-то приехал, — отметила Нина Георгиевна, поднимаясь на крыльцо Совета. — Может, новости какие есть?» В помещении Совета были Куркутский, Дьячков и какой-то чукча. Она догадалась, что это и был каюр упряжки.

Куркутский, сидя за столом, внимательно читал бумагу, которую держал в руках. Дьячков навалился Куркутскому на плечо и тоже не отрывал глаз от нее. Нина Георгиевна сразу же заметила, что оба они разгневаны. Куркутский осторожно положил бумагу на стол, прижал ее ладонью, тихо произнес:

— Ложь… Пытаются оправдать свое преступление.

Дьячков как бы сам себе задал вопрос:

— Зачем они прислали его нам?

Михаил Петрович заметил Нину Георгиевну. Он пригласил ее.

— Прочтите, что из Ново-Мариинска прислали…

Нина Георгиевна начала читать обращение Анадырского Совета, и ей стало трудно дышать. Какое бесстыдство, какая клевета на Мандрикова, на весь ревком! Она перестала различать строки и слова, и перед ней всплыл образ старого коммерсанта. Она безошибочно угадала:

— Бирич писал! — вернула лист бумаги Куркутскому: — Не могу больше читать!

Куркутский спросил каюра:

— Что-нибудь еще велели передать?

— Не, — покрутил тот головой. — Отвезти и ваш ответ привезти.

В это время к помещению Совета подъехало несколько упряжек. Дьячков первым бросился к двери:

— Чекмарев вернулся!

Все выбежали за ним следом. У Совета остановилось три упряжки, возле которых хлопотали люди. На одной из нарт лежал Антон, но Нина Георгиевна не узнала его. Она скользнула взглядом по его обросшему за долгую дорогу лицу и перевела взгляд на другие нарты. Где же он? Но тут к ней обратился Чекмарев, которому Куркутский и Дьячков уже успели сообщить о приезде женщин:

— Прошу вас взять на себя заботу о Мохове. И, конечно, как-то подготовить его жену.

— Да где же Антон? — нетерпеливо спросила Нина Георгиевна, и это услышал Мохов. Он слабым голосом сказал:

— Я тут…

Нина Георгиевна рванулась к нартам. Женщина не верила своим глазам. Мохов нисколько не напомнил ей того крепкого, с энергичным взглядом и мужественным лицом человека, которого она знала. Перед ней был изможденный старик с костлявым исхудалым лицом. Он вопросительно взглянул на Нину Георгиевну:

— Где Наташа?..