Год жизни

— Это от отца. Я вечером прочту,— сказал Шатров, пряча письмо под подушку.— Попрошу тебя, Георгий, отправь ему телеграфом пятьсот рублей из моей зарплаты. Я не успел за прошлый месяц перевести. А тебе кто пишет?

— Мой однокашник по институту—Голосков. Механик по профессии, юморист по призванию. Вот слушай,-^ продолжал Арсланидзе, вытаскивая смятое письмо.— «Спешу уведомить тебя, дорогой друг, что после твоего отъезда из нашего населенного пункта в нем, по данным статистики, не осталось ни одного бездельника, а содержание озона в атмосфере значительно повысилось. Судя по твоим последним письмам, ты продолжаешь подвизаться в области бульдозероведения, хотя никогда не мог отличить болт от гайки. Я не виню тебя, а просто констатирую факт, ибо знаю, что пределом твоих возможностей служения обществу является добросовестное пропускание кислорода через свой организм с последующим выдыханием углекислоты. Однако я не могу не поражаться недальновидности твоего начальства, доверяющего тебе материальные ценности, превышающие по стоимости трехразовое питание в нашей институтской столовой. Твое прошлое не дает оснований для подобной доверчивости. Преступной, я бы сказал, доверчивости. Достаточно сказать, что ты до сих пор не погасил свою задолженность в размере сорока копеек, занятых у меня на бритье под честное слово еще на первом курсе. Впрочем, твое поведение легко объяснимо, если вспомнить, что даже среди наиболее безнадежных питомцев нашей общей альма матер, щедро одаренных от природы всеми мыслимыми гнусными пороками, ты уже тогда выделялся своей черной неблагодарностью». Нет, каков злодей, а? — засмеялся Арсланидзе, щелкнув по письму.— Как он меня пушит! Но слушай дальше. «Если выяснится, что у тебя полностью отсутствуют мозговые функции, разрешаю тебе сослаться на знакомство со мной как единственное доказательство того, что тебя еще преждевременно водворять в приют для шизофреников. Но довольно о тебе. Два слова обо мне. Вчера я убыл в длительную командировку. Пишу в вагоне. На вокзале меня провожало все население нашего города без изъятия. Жители обоего пола без различия возраста, социального положения и профсоюзной принадлежности дружно скандировали, осыпая вагон использованными перронными билетами: «Возвращайтесь поскорее, наш любимый Голосков!» Ну, дальше тут насчет дизелей... Как тебе его сочинение?

Шатров принужденно улыбнулся. Он почти не слушал. В голове настойчиво билось одно: «Значит, Зои нет, ушла окончательно. Снят с работы. Крутов одолел». На подвижном лице Арсланидзе улыбка тоже погасла. Он чутко уловил перемену настроения своего друга. Шатров нуждался не в шутках, а в серьезном разговоре.

— Не хотелось мне сегодня об этом говорить,— сказал Арсланидзе, придвигаясь со своей табуреткой ближе к кровати,— ты еще на ногах не стоишь, но нужно. Борьба продолжается. Пока ты хворал, я попытался отправить радиограмму райкому о наших последних событиях, о Крутове и Норкине. Но Кругов запретил Цариковой

передавать радиограмму. И в Атарен не отпускает. Придется с первым катером обо всем написать. А ты не горюй, голову выше! Борьба продолжается. Решение партсобрания — это, Алеша, еще не все.

— Какая там борьба! — горько сказал Шатров. Он лежал на спине, уставившись в потолок. Широкие брови, ставшие особенно заметными на побледневшем лице, сошлись вместе.— Неужели ты не понимаешь, Георгий, что теперь любые мои слова будут истолкованы как проявление ревности неудачника, у которого отбили жену. Крутов без труда сведет все к личной мести ему. И попробуй докажи, что он не прав!

Арсланидзе не нашелся сразу что возразить. Получилась тяжелая пауза. Нарушилась она топотом многих ног, шарканьем о половик при входе. В дверях показались Смоленский и Сиротка. За ними возвышалась атлетическая фигура Тараса Недели.

4

Прошла еще неделя, и Нина Черепахина выписала Шатрова из больницы. Он был еще очень слаб, большую часть дня проводил в постели, но уже мог ходить по палате, не держась за спинки кроватей. У старушки сиделки Алексей попросил зеркальце, долго рассматривал себя в нем, поворачиваясь во все стороны. «Острижен под машинку, желтый как лимон, худой... Вон как скулы выперло! И щеки ввалились... Да, если б не Нина,— чего доброго, отдал бы концы...»

Прощаясь с врачом, Алексей взял ее руку в свои ладони и с глубоким чувством тихо сказал:

— Ваш вечный, неоплатный должник, Нина Александровна! Вы вернули меня к жизни. Мечтаю когда-нибудь сделать для вас хоть сотую долю того хорошего, что сделали для меня вы.

Склонив голову набок, Нина внимательно выслушала Шатрова. Серые большие глаза в длинных ресницах серьезно смотрели на него. Белая шапочка-пирожок, на- С детая набекрень, косо перечеркивала высокий лоб девушки, закрывая одну бровь. Тонкие золотистые волосы волнами спадали на плечи.

— Очень рада, что помогла вам,— просто ответила Нина.

С помощью Арсланидзе Шатров вышел на крыльцо, у которого стояли сани с лошадью, и, пораженный, замер на месте. Все звуки, запахи, краски бушующей весны разом опрокинулись на него. Колебался над темной тайгой воздух. Необъятно раздвинулся синий полог неба без единого облачка. Море света слепило глаза. Запахи оттаявшей земли, снеговой воды, горьковатого дыма с силой ударили в нос. Необыкновенно ясно доносились отовсюду рычание моторов, перестук топоров, свистки экскаваторов. У Шатрова закружилась голова, он крепче оперся на плечо Арсланидзе.

Дома Шатрова встретила Марфа Никаноровна. Не обращая внимания на его протесты, уложила инженера в постель, напоила чаем с мятой и по самую шею укутала ватным одеялом. Арсланидзе только посмеивался, делая вид, будто не замечает умоляющих знаков, которые подавал ему Шатров.

— Вот. А теперь слушай мой отчет. Молчи! — прикрикнула Марфа Никаноровна на Шатрова, хотя он уже смирился и лишь безмолвно выглядывал из-под одеяла.— За квартиру все уплачено. Белье в стирке. Топить печку и приносить еду из столовой, пока не поправишься окончательно, будет Клава Черепахина. Я с ней договорилась. А мне пора. Но я еще буду заходить. И смотри у меня, не вздумай на работу сбежать, пока врач не разрешит.

Для Шатрова потянулись дни вынужденного безделья.

Ничегонеделание претило, но пришлось подчиниться врачу. Нина не перестала заботиться о своем пациенте. На другой же день после того, как он переехал домой, она пришла к нему, деловито осмотрела комнату, велела прикрыть настежь распахнутое окно и сама растерла грудь больному какой-то зеленоватой мазью. Алексей конфузливо оправил рубашку, натянул на себя одеяло. Он уже отрешился от безразличия, свойственного тяжелобольным. Но Нина не замечала смущения инженера. Она старалась сделать все, чему ее научили в институте, не позабыв ничего, что могло бы ускорить выздоровление. Шатров понимал это и с теплым чувством благодарности следил взглядом за врачом. Это чувство удвоилось, когда, закончив все процедуры, Нина присела у кровати Алексея и сказала:

— Смоленский просил меня помочь комсомольской организации провести обследование санитарно-бытовых условий, в которых живут горняки. Я считаю, Алексей Степаныч, что вы правы в своих требованиях к Крутову. Он очень невнимателен к людям. Мы проведем обследование и напишем докладную в управление.

Шатров так просиял, что Нина невольно улыбнулась. Знакомые уже Алексею ямочки образовались на ее щеках, сделали лицо девушки необыкновенно милым и добрым. На этот раз Шатров заметил, что доброта вообще сквозила в каждой черточке ее лица, в каждом движении, определяла весь облик девушки.

— Ох, Нина Александровна, вот это новость! У меня сразу сил прибавилось!

— Не фантазируйте. Я еще долго буду мучить вас лекарствами. Лежите, выздоравливайте окончательно. Теперь я приду только через три дня.

Нина ушла, но Алексею не пришлось скучать. В посетителях недостатка не было.

Утром в комнату первым вваливался, распространяя острый запах бензина, неизменно веселый Сиротка. Шатров не мог удержаться от улыбки при одном взгляде на его круглое лицо с крепкими щеками, приплюснутым носом и черными плутовскими глазами. Лихо заломленная кепка с пуговкой и крошечным козырьком чудом держалась на густых волосах шофера. Синий комбинезон, туго перехваченный желтым ремнем, ловко облегал его широкие плечи. С приходом Сиротки в комнате сразу становилось тесно и шумно.