Год жизни

— Пить!

Шатрову показалось, что он крикнул это слово. На самом деле — еле слышно прошелестел губами. Врач не услышала, а догадалась, чего хочет больной. Она поддержала его голову, напоила брусничным соком, заботливо подоткнула одеяло. Шатров в изнеможении опустил голову на подушку. На лбу выступил пот, рот открылся в судорожной зевоте. Все тошнотно поплыло перед глазами, и опять сознание покинуло Шатрова.

В следующий раз он очнулся ночью с ощущением голода. Сиделка дремала рядом на табуретке, уронив вязанье на колени. Какой-то больной глухо бормотал во сне. Где-то звонко капала вода. Далеко-далеко пискнул экскаватор. Синяя лампочка под потолком окрашивала все в темные тона.

— Мамаша,— тихонько позвал Шатров.

Старушка встрепенулась. Клубок мягко упал на пол,

покатился под кровать.

— Охти мне! Задремала, старая. Очнулся, касатик?

— Мамаша, поесть бы чего-нибудь...

— Сейчас, милый, сейчас. Это хорошо, что тебя на еду потянуло. Значитца, на поправку пойдешь.

Сиделка принесла глиняный кувшинчик с топленым молоком. Шатров жадно припал к нему, глотая вкусное густое молоко. Не в силах оторваться от кувшинчика, Алексей пил, пока не опорожнил его до дна.

— Я все выпил,— растерянно сообщил он.

— И на здоровье, батюшка. Завтра Ильинична еще принесет.

— Какая Ильинична?

— А женка Черепахина, тетка Нины Александровны. Она почитан каждый день тебя проведывала. А нет, так и с Клавой придет. Посидят, повздыхают—и домой.

— Кто ж меня в больницу привез? — спросил Шатров. Последнее, что он помнил,— отвратительное жжение в горле, запах спирта и дыма.

— А чернявый такой, вот что над машинистами заведующий.

— Арсланидзе?

— Он, батюшка. Он тебя поопасился одного оставить, следком с собрания шел. И как, значитца, это у тебя все в квартире загорелось...

— Загорелось? У меня пожар был? — изумился Шатров. И вдруг поднялся на локте.— И весь дом сгорел?!

— Нету, голубчик! Что ты. Арсланидзе этот самый все затушил. Пальто, правда, твое повредилось. Жалость такая. Материал-то уж больно славный. Теперь небось такого материала и не делают. И покрывало дочиста сгорело. Ну да уж покрывало, бог с ним, еще наживешь.

— А еще кто-нибудь... приходил? — запинаясь спросил Шатров.— Кроме Евдокии Ильиничны и Клавы? Женщина — молодая, в цигейковой шубке...

— Народу много приходило, не упомнишь всех. Кто его знает,— простодушно ответила сиделка, не догадываясь о волнении Алексея.— Тут чисто проходной двор устроили. Все половики затоптали. И начальники и рабочие. Уж Нина Александровна под конец не стала пускать. «Идите, говорит, потом придете, как немножко поправится». Ты ведь сильно плохой был. И-и, плохой! Если б не Нина Александровна... Твое дело теперь ей ножки мыть и ту воду пить. Право! Я тебе верно сказываю. Вот молодая, а какое терпение имеет. Дай бог ей здоровья, голубушке. Заботница она, душевный человек.

2

Царикова с сомнением покрутила в руках радиограмму, перечитала ее еще раз и сжала губы.

— Не знаю, как мне и быть, Георгий Асланович.

— А именно? — поинтересовался Арсланидзе.— Что вас смущает?

— Да как же! Смотрите, что вы тут понаписали: «Атарен. Секретарю райкома Проценко. Крутов зажимает критику, травит молодого специалиста Шатрова, добивается его исключения из партии. Секретарь парторганизации Норкин целиком попал влияние Крутова. Прииске создалась сложная обстановка. Бытовые условия рабочих крайне неудовлетворительны. Необходим ваш приезд, Арсланидзе».

— Ну и что ж? — возразил инженер.— Ведь вы не отвечаете за содержание телеграммы. За него моя голова в ответе. А ваше дело отстучать телеграмму —и конец.

— Вы что, Игната Петровича не знаете? — ужаснулась радистка.— Да он и меня за такую телеграмму с прииска сживет. Как хотите, хоть обижайтесь, хоть нет, я сначала должна спросить разрешения у Игната Петровича. Зайдите через часок. Я с ним переговорю.

— Нет уж, увольте, пожалуйста,— сердито сказал Арсланидзе. У него обтянулись и побелели худые смуглые скулы.— Раз так — звоните при мне Крутову. Я хочу знать его ответ. Но имейте в виду, Ирина Леонтьевна, вы самоуправничаете, грубо нарушаете свободу переписки.

Не отвечая, Царикова вызвала кабинет Крутова. Слышимость оказалась такой хорошей, что Арсланидзе отчетливо разбирал все, что говорил Крутов.

— Не принимать! К чертовой бабушке! — гневно клокотала трубка.— То один кляузы разводил, теперь другой выискался. У нас рация ведомственная, а не Министерства связи. Что он там настрочил-то?

Радистка вопросительно взглянула на Арсланидзе.

— Читайте,— глухо сказал инженер, сузив глаза и недобро улыбнувшись.— Я в прятки не играю.

Крутов примолк, слушая радиограмму, потом вскипел снова:

— Сплошная сплетня!.. Склоку затевать... тоже мне, прокурор нашелся!.. Не выйдет...— рвалось из трубки так громко, что Царикова сморщилась и отодвинула ее от уха.

Арсланидзе плотно взял трубку, не церемонясь вынул ее из рук Цариковой. Крутов еще говорил, думая, что его слушает радистка.

— Игнат Петрович,— перебил поток слов Арсланидзе,— я требую отправить мою радиограмму.

На секунду стало тихо. Как видно озадаченный, Крутов собирался с мыслями.

— Нет. Придет почта, тогда пиши сколько влезет, если не одумаешься,— донеслось после паузы.— А пользоваться ведомственной рацией я запрещаю.

— Сейчас распутица. Почты не будет еще месяц, если не больше. Это произвол,— отвечал Арсланидзе. Спокойствие плохо удавалось ему. Голос звенел все больше.

— Дискуссию разводить нечего,— стоял на своем Крутов.— Я сказал — и точка.

— Тогда я требую разрешить мне выезд в Атарен с первым катером.

— Нельзя. Промывка на носу. Я что, с французского короля буду за бульдозеры спрашивать?

В трубке щелкнуло, и она умолкла.

Царикова попыталась утешить инженера, примирительно сверкнула золотым зубом.

— Плюньте вы на всю эту историю. Охота вам, Георгий Асланович, ссориться с Крутовым. В крайнем случае, откроется навигация, напишете письмо. Ничего за месяц не изменится.

Молча, не попрощавшись, Арсланидзе повернулся и вышел.

3

Однажды одолев болезнь, молодое тело быстро наливалось силой. Уже на третий день Шатров спустил ноги на пол, сунул их в шлепанцы и, придерживаясь за спинку кровати, обросший волосами, худой, в длиннополом сером халате, сделал несколько шагов, но поторопился сесть, чувствуя, как дрожат и подгибаются ноги. Голова закружилась.

— Хорош! — послышался сзади звучный голос. Радостно улыбаясь, протянув вперед обе руки, от двери шел Арсланидзе, смуглолицый, жизнерадостный, завидно пышущий здоровьем. Сахарно-белые зубы так и сверкали под черными усиками,—Хорош. Оброс, как козел. Ну да это пустяки. Главное — одолел костлявую. А всю сбрую, бритвенный прибор я тебе сегодня же доставлю. Здравствуй, Алеша, дорогой!

Друзья обнялись и расцеловались.

— Приказано тебя не волновать,— оживленно про-

должал Арсланидзе,— так ты уж сделай милость, дружище, лежи, молчи, а я буду за двоих ораторствовать. В первых строках: апартаменты твои в полном порядке. Шефствует над ними Марфа Никаноровна, женщина серьезная, положительная, не нам с тобой чета. Приходит, протапливает печку, уборочку делает. Словом — ажур. На участке все твоим здоровьем интересуются, впору ежедневный бюллетень вывешивать. Целое паломничество открылось — ходоки косяками идут. Что еще? Весна, брат, близко. Рукой подать. Скоро начнем пахать на бульдозерах. И тебе один промывочный прибор строится. Верховая вода по льду пошла. Сиротка последним рейсом из Атарена приплыл, почту привез. Вода — до подножек. Теперь — всё. Пока Кедровка не вскроется, будем сидеть, как зайцы деда Мазая, на своем острове. С почтой и нам по письмишку пришло. Держи.

Весело рассказывая, посмеиваясь, Арсланидзе в тоже время пытливо вглядывался в выражение лица Шатрова. Под прикрытием напряженно-игривого тона таилась тревога— несмотря на запрет врача, Георгий сообщил главное для Алексея: квартира пуста, Зоя не вернулась; Алексей будет отныне начальником не участка, а промывочного прибора. Но Шатров то ли не понял значения этих событий, то ли хорошо владел собой. На его лице не отразилось волнения. Он повертел в руках конверт. Знакомые аккуратно выписанные буквы низались красивой цепочкой.