Год жизни

— Хорошая мысль. Завтра же переговорю с Крутовым и Норкиным. Оформим на партбюро. И чтоб каждый обязался дать по сто тысяч километров без капремонта. А кого бригадиром назначим? Может, Сиротка и потянет? Как думаешь?

Тем временем Сиротка был уже далеко. Ворочая рулем, он трещал без умолку. Норкин, привалясь к дверце, от нечего делать слушал.

— Меня сегодня на дрова бросили, Леонид Фомич. Такая наша шоферская доля. То на дрова, то на бензин бросают. Эх, закачусь я когда-нибудь в Абхазию! Честью клянусь. Тут не дождешься, чтоб на апельсины бросили.

Сиротка в самых ярких красках живописал Норкину преимущества Сухуми по сравнению с «Крайним», потом сделал популярный очерк размещения бахчевых культур на Кубани. К тому времени, когда шофер перешел к археологическим раскопкам в районе средней Волги, Норкин уже спал, несмотря на частые толчки. Заметив это, Сиротка умолк, и очень кстати. Дорога свернула со льда Кедровки в тайгу, и от шофера потребовалось все внимание. Приходилось лавировать между пнями, объезжать опасные места. Перед одним из них Сиротка остановил машину. Впереди чернела глубокая яма. По бокам густо торчали пни.

— Что стал? — недовольно спросил проснувшийся Норкин.— Поезжай.

— Тут как в сказке,— весело отозвался шофер.— Прямо поедешь — машину засадишь. Направо-налево — тоже не мед: либо задний мост пополам, либо карданный вал вдребезги.

— Давай, давай,— нетерпеливо сказал Норкин.— Проскочим с ходу, только газу прибавь.

Сиротке хотелось вылезти обследовать яму, набросать туда, если надо, веток, как он всегда делал, если ехал один, но ему показалось неудобным задерживать Норкина. Все-таки человек едет по партийным делам, торопится. И шофер решился. Осторожно спустив передние колеса машины в яму, он нажал на педаль газа, и автомобиль рванулся вперед. Но выскочить не удалось. На секунду машина повисла, круто задрав нос, зацепившись передком за край ямы, потом сползла вниз. Взвыл мотор, противно зашлепали беспомощные шины.

— Готово! Сели на дифер,— отчетливо сказал Сиротка, распахивая дверцу кабины.

— Сам виноват,— сердито отозвался Норкин, вылезая на другую подножку,— я говорил, давай газу. Или уж надо было в объезд ехать, а не лезть прямо.

Сиротка засмеялся:

— Сколько лет езжу, и всегда пассажиры так. Если прямо ехал: «Почему в объезд не взял?» А если объезжал: «Надо было прямо ехать». Кругом шофер виноват.

— Ладно, нечего ухмыляться. Давай выручай машину.

Сиротка нарубил веток, напихал их под колеса и опять сел за руль. Но машина сидела крепко. Норкин бегал вокруг и распоряжался. Потом не утерпел, сам полез запихивать ветки. В награду за усердие машина немедленно обдала его с ног до головы мокрым снегом, смешанным с землей. Отплевываясь, ожесточенно ругаясь, Норкин отскочил в сторону. При взгляде на облепленного грязью пассажира Сиротка так и залился смехом.

— Что за смех? Идиот, завязил машину! — плачущим голосом закричал Норкин, счищая комки земли с пальто.

В конце концов пришлось брать домкрат и забираться с ним под машину. Сиротка никогда не насиловал мотор, не рвал сцепление, оберегая машину. Он предпочитал, не жалея труда, надежно вымащивать землю под колесами и выбираться на самом легоньком газку.

Лишь после часа работы злополучная яма осталась позади. Грязный, злой, Норкин сидел в машине нахохлившись, подняв воротник пальто. Сиротку такое обычнейшее дорожное приключение не могло вывести из равновесия. Его физиономия продолжала сиять по-прежнему.

Лесорубов в избушке не оказалось. Они работали где-то на делянах. Даже стук топоров не доносился ниоткуда. Сиротка открыл задний борт и сам набросал из штабеля полный кузов дров. Норкин покрутился вокруг штабеля, попробовал пройти по просеке в глубь леса, но ’сейчас же провалился в рыхлый снег и вернулся, боясь промочить ноги. Солнце грело не на шутку. Снег стал крупитчатым, похожим на серую соль, смоченную водой.

На обратном пути Сиротка не стал рисковать. Он срубил несколько молодых деревцев, замостил ими памятную яму и легко проехал ее. Норкин сидел высокомерный, презрительно опустив веки. От запаха бензина у него разболелась голова. Солнце слепило глаза. Холодный ветер задувал в окно кабины. Машина прыгала но ухабам, трясла, не давала собраться с мыслями. Как отличалась вся эта обстановка от его тихого, теплого кабинета!

Тонкие растяжки мачт радиостанции, позлащенные солнцем, печально звенели под порывами ветра. Подгоняемые им, быстро бежали облака, но казалось, что они неподвижны, а клонятся вниз, падая, верхушки радиомачт. У южной завалинки здания обнажилась черная земля. Зато с северной стороны крутой сугроб лежал нетронутым. Полуотворенная ставня лениво хлопала на ветру, касаясь сугроба.

Царикова проворно работала ключом аппарата. Перед ней лежала целая стопка радиограмм. Накануне радистка плохо чувствовала себя, и почти все вчерашние радиограммы остались неотправленными. Раньше Париковой никогда не приходилось выпивать в одиночку. Но вызванное весной неопределенное томление духа, беспричинная досада потребовали разрядки.

Судорожно позевывая, с отвращением измеряя глазами медленно убывавшую стопку бланков, Царикова работала почти механически, без участия мысли. Хотелось не то съесть что-нибудь необыкновенно острое, не то уехать отсюда в большой шумный город, не то выиграть крупную сумму.

Хлопнула входная дверь. В коридоре послышались легкие шаги. Царикова насторожилась: «Похоже, Зоя».

Радистка не ошиблась. Вошла Зоя, румяная, веселая, вкусно пахнущая свежим воздухом. Подруги расцеловались.

— Ты все стучишь?

— Не говори. Сплошной мрак. Как у них руки не отсохнут писать по стольку бумажек? Бюрократы несчастные.

— А я пришла за тобой. Крутов уехал на три дня, я ночую одна. Решила гульнуть: наварила картофельного супу, поджарила бифштекс из свежего мяса с луком, а на третье приготовила яблочный компот. Ну, само собой, бутылочку хереса разопьем. Пошли поболтаем?

— Бифштекс, да еще с зеленым луком? — в восторге всплеснула руками Царикова, бросив ключ.— Всё. Идем. Пусть они синим огнем сгорят, эти телеграммы.

— Ты бы хоть последнюю кончила передавать,— смеясь, упрекнула подругу Зоя.

— А! Завтра сообщу — энергию отключили.

Царикова выключила питание, всунула ноги в резиновые боты и набросила на голову пуховый платок.

Идти пришлось недалеко. Зоя жила теперь в маленьком бревенчатом домике на полпути между радиостанцией и домом Крутова. С крыши, покрытой финской стружкой, свисали острые сосульки. Квадратные оконца бойко глядели из синих наличников.

— А ты недурно устроилась,— сказала Царикова, осматриваясь в комнате Зои,—Трюмо, кровать на панцирной сетке, оттоманка, зеркальный шифоньер... Нет-нет, чудненькое гнездышко. Ну, и как тебе воркуется тут с твоим ловеласом?

— Какой же он ловелас? Я сама к нему пришла.

— Хорошо Игнат Петрович придумал,— продолжала Царикова, не обращая внимания на слова Зои.— К чему дразнить пчел. Он член партии. Могут поставить вопрос на собрании. А так комар носу не подточит, живете врозь, ничего не докажешь.

Вдвоем женщины быстро накрыли на стол, откупорили бутылку вина. Разрывая мелкими, но крепкими зубами мясо, Царикова разглагольствовала с набитым ртом, не дожидаясь ответов Зои:

— Адская скучища. Работаешь, ешь и спишь. И так день за днем. Как белка в колесе. С ума сойти! Если не выйду этим летом замуж — хоть пулю в лоб. А ты не скучаешь? Впрочем, что я! У тебя ведь медовый месяц. Ха-ха-ха! Это Крутов тебе прислал свежего мяса и луку или Галган? Конечно, Галган. Псих, связался с глухонемой дурищей.

После хереса обе женщины раскраснелись. Не слушая друг друга, они болтали каждая о своем.

— Ты себе представить не можешь, какой у нас был стол при Сергее,— закатывала глаза Царикова.— Вообрази. Садимся обедать. Вот так — супница с бульоном из дичи. Здесь — судок с шашлыком по-карски. Отдельно к нему соус «южный». Паровые цыплята или цыплята табака. Ореховый пудинг. Желе из апельсинов... Ах, ах! А иногда, в воскресенье, домработницу побоку, и я сама становлюсь к плите. Ну, тут уж просто... Сергей, бывало, просит: «Прусик, приготовь муссик». И я нарезаю, растираю, взбиваю венчиком... Распарюсь, устану, зато приготовлю — ум отъесть можно! — целовала кончики пальцев Ирина Леонтьевна.