Год жизни

— Ты слишком уж строг, Алеша, к писателям.

— Нет. Нельзя же, находясь в здравом уме и твердой памяти, представлять себе дело так, что в один прекрасный день жители города Энска просыпаются и узнают—• трамвай пошел бесплатно. А на стенах расклеено постановление Совета Министров СССР, что с сего числа начался коммунизм.

— У-у! Какой ты злой стал!

— Поневоле будешь зол, когда раскрываешь свежую книжку журнала, находишь в нем статью какого-нибудь маститого ученого мужа о приметах коммунизма и в сотый раз читаешь об исчезновении противоречия между городом и деревней, о стирании граней между умственным и физическим трудом и так далее. Все правильно, но ни одной своей, новой, пусть спорной мысли! Десяток цитат и апробированные рассуждения, запрессованные между ними. А по мне: нечего тебе сказать — не садись, не пиши.

— Нет, с тобой сегодня невозможно говорить,— отвечал Арсланидзе, придвигая к кровати столик с шахматами.— Это у тебя после болезни. Давай лучше сыграем. Даю тебе фору ферзя, чтоб уравнять шансы на выигрыш. Мои черные.

5

Клава сидела у окна, уронив руки на колени, уставившись невидящими глазами в книгу. Время от времени девушка смигивала набегавшие крупные слезы, и они падали на страницы, расплываясь большими пятнами. Никита Савельевич еще не вернулся с работы. Евдокия Ильинична пошла доить корову. Одна, наедине с собой, Клава переживала события вчерашнего дня.

Накануне отец пришел хмурый, долго гремел умывальником в углу, тщательно расчесывая бороду. После ужина, как только мать пошла собирать белье, Никита Савельевич подсел к дочери, пощекотал ей пальцами затылок, и Клава вдруг почувствовала себя маленькой-ма-ленькой. Она пересела к отцу на колени, ласково прильнула нежной щекой к его колючей щеке. От Никиты Савельевича шел родной, отцовский, с детства знакомый запах табака, машинного масла и железа.

— Ну, дочка, что будем делать?

— С чем, папа? — притворилась непонимающей Клава, а у самой упало сердце. Она давно догадывалась, что отец хочет объясниться с нею.

— Неладно получается,— раздумчиво сказал Никита Савельевич, словно размышляя вслух. Погладил усы, зорко глядя на дочь, добавил: — Тарас ходит, надеется в зятья поступить. И этот... балабон тоже тут крутится. Решать надо, дочка. Негоже играть с парнями. Но решать серьезно, на всю жизнь, вот как мы с твоей матерью решали.

Клава молча опустила голову, пряча лицо. Что она могла ответить отцу? Что любит обоих? Но так не бывает. Не может выбрать? Именно на выборе и настаивает сейчас отец. Он-то уж давно сделал его для себя, но не хочет неволить дочь, надеется на нее.

— Чем плох Тараска? — мягко заговорил снова старик, тихонько поглаживая Клаву по голове жесткой ладонью.— Добрый, работящий, простой человек. А как любит тебя, доченька! На руках готов носить. Не все время у меня сила будет. И мать стареет. Хочется свой век дожить, утешаясь на вас глядя.

— Правда, папа,— горячо вырвалось у девушки,— хороший Тарас! Тихий, душевный, скромный. Люблю я его, всем сердцем люблю. И пока нет Виктора, ни на кого бы, кажется, на свете не променяла. А придет Виктор... Он ведь тоже добрый, папа, и веселый. С ним никогда скучно не бывает. Где он только не побывал! Полсвета объездил.

— Эх, детка моя! Народ говорит: «Жизнь прожить — не поле перейти». Сегодня веселый, завтра веселый, а потом что, как горе случится? Человек в беде узнается, не в веселье. Да и надолго ли хватит этого веселья? Хорошо парню с девушкой шутить, а жена ждет от мужа не шуточек — совета, поддержки, разумного слова. Я давно, доченька, землю топчу. Хочешь меня, старика, отца своего, послушать? Тарас —верный человек. Не ошибешься в нем, не покаешься. А Виктор... Не знаю, может, и славный он парень, но, сдается, пустоват. И горько будет нам, твоим родителям, если придешь когда-нибудь обратно в слезах. Трудно такие дела поправляются!

И тут Клава не выдержала. Обвив шею отца руками, уткнув лицо .в его старенький пиджак, она зарыдала, отчаянно шепча:

— Ничего я не знаю, папа!

Когда Царикова появилась в комнате Шатрова, у него от изумления широко раскрылись глаза. Возможно ли? Ирина Леонтьевна... Алексею всегда казалось, что лучшая подруга Зои должна неприязненно относиться к нему.

Как видно, Алексей ошибся. Ирина Леонтьевна приветливо поздоровалась с ним и сейчас же принялась наводить порядок. Не довольствуясь уборкой, она заново расставила мебель, повесила на окнах чистые шторы, сменила перегоревший предохранитель у радиоприемника, и тот ожил. Давно не слышанная нежная спокойная мелодия зазвучала в комнате. Сразу стало уютнее.

Шатров следил за нежданной гостьей со смешанным чувством удовольствия и досады. Приятно было участие еще одного человека, умелая женская забота о нем, так нуждавшемся в самых простых проявлениях человеческой ласки и внимания. А вместе с тем раздражал один вид человека, который, может быть, склонял Зою к разрыву с мужем, к измене ему. Правда, Ирина Леонтьевна оставила самое лучшее впечатление после своего первого визита, в день именин Зои. Ничто не подтверждало слов Тамары о дурном влиянии Цариковой на Зою. И все же Алексей не мог отделаться от чувства некоторой неприязни к Ирине Леонтьевне.

А она между тем уже покончила с хозяйственными хлопотами, вытащила из-под подушки Шекспира, раскрыла книгу на странице, заложенной ленточкой, и выразила желание почитать вслух, чтобы больной не утомлялся и вместе с тем не скучал.

Клава вошла в ту минуту, когда Царикова с пафосом читала слова Отелло, обращенные к Дездемоне:

Молись скорее. Я не помешаю.

Я рядом подожду. Изба ви бог

Убить тебя, души не подготовив.

При виде девушки, остановившейся в дверях, Царикова вскочила, проворно выхватила судки из ее рук и во мгновение ока накрыла на стол.

— Все, Клава. Можешь идти. Большое спасибо. Алексей Степаныч, садитесь обедать.

Клава, оторопев, продолжала стоять в дверях. Шатров смущенно крякнул.

Обед прошел почти в полном молчании. Алексей чувствовал себя неловко. Ирина Леонтьевна тоже была немногословна, но совсем по другой причине. Все ее внимание поглощала забота о подопечном. Не успевал Алексей съесть кусок хлеба, как Ирина Леонтьевна подкладывала ему второй; только протягивал руку за солонкой, как она предупредительно придвигала ее к самой тарелке. Пообедать вместе Царикова отказалась: «Благодарю, Алексей Степаныч, сыта».

«Еще не хватало, чтоб она о Зое заговорила,— почти со страхом подумал Алексей.— Неужели окажется такой бестактной?»

Но опасения Шатрова не подтвердились. Ирина Леонтьевна ни словом не обмолвилась о Зое.

На следующий день Ирина Леонтьевна явилась в то же время, едва закончив дежурство на радиостанции.

— Я думаю, вам приятно будет услышать новость,— еще в дверях сообщила она,—ничего не слыхали? Так вот, только что передавали по радио: Ажаеву за роман «Далеко от Москвы» присуждена первая Сталинская премия — сто тысяч рублей. Симонову — тоже, за сборник стихотворений «Друзья и враги». Здорово?

Ирина Леонтьевна высыпала целый ворох новостей, выловленных ею в эфире, снова навела чистоту в комнате, сама сходила за обедом в столовую, накормила Алексея, несмотря на его протесты, и ушла лишь под вечер.

С того дня, как Царикова сама начала забирать обеды в столовой для Шатрова, Клава перестала приходить к нему. Реже, чем в первое время, навещали его и друзья. От чтения разболелась голова. Ходить по комнате надоело. В зеркале каждый раз назойливо мелькала фигура худого человека в полосатой спальной пижаме. День тянулся томительно долго. Хотелось на воздух, к людям. И, увидев в окне Царикову, которая шла по тропинке в абрикосовом жакете, бойко размахивая руками, Алексей, неожиданно для себя, почти обрадовался. Все-таки конец дня будет заполнен, не придется скучать в одиночестве.

— А вот и я!

В прямоугольнике открытой двери Ирина Леонтьевна казалась яркой пестрой картиной, вставленной в строгую раму. Абрикосовый берет, под цвет жакету, очень идущий к черным блестящим волосам женщины, молодил ее. Смуглые щеки от быстрой ходьбы окрасились румянцем. Ярко-красный рот слегка приоткрылся, обнажая в улыбке беличьи зубы.