Родина

— Лучше постарайся заснуть, — посоветовал было Чувилев, но Игорь Семенов вдруг тем же горячим шепотом начал рассказывать.

Чувилев знал Севастополь и Черное море только по картинкам. Но Игорь Семенов умел так рассказывать о Севастополе, что Чувилев живо представлял себе и Ленинскую улицу, где родился и жил его тезка, и Приморский бульвар, и ласковую синеву бухты, и Малахов курган.

— Убегу я отсюда к Максиму… Не выживу я здесь!

— Ну что ты, право! Привыкнешь, — слабо возразил Чувилев, понимая, что сейчас севастопольцу надо просто дать «выговориться».

Тот октябрьский день помнился Игорю Семенову с жестокой ясностью. Небо над Севастополем было спокойно и чисто. Зенитки иногда ухали где-то далеко и быстро умолкали. По городу опять уже начали ходить трамваи, и ребятишки стайками бегали по аллеям Приморского и Краснофлотского бульваров. И вдруг соседские мальчишки откуда-то прослышали, что за Малаховым курганом разбился подстреленный матросскими винтовками немецкий самолет. Но добежать до Малахова кургана никто не успел, небо вдруг наполнилось знакомым противным воем и свистом. Земля, будто гневно застонав, сотряслась от тяжкого удара. Кто-то крикнул:

— На Ленинской или на Советской упала!

Игорь Семенов не помнил, как добежал до Ленинской улицы. Как во сне, он споткнулся о сломанные ветки рухнувшего огромного москитного дерева, которое росло напротив пятиэтажного дома, где он жил. Теперь дерево лежало поперек мостовой, неузнаваемое, мертвое. Царапая ладони и колени, Игорь перелез через него. В первый миг Игорю показалось, что он очутился на неизвестной ему улице. На месте его красивого старого дома с широкими балконами торчал острый выступ стены с пестрыми клочьями обоев, дымились известковой пылью груды камня, щебня и штукатурки. Вокруг толкались, бегали, рыдали люди. И тут Игорь понял, что камни и щебень — это все, что осталось от его дома. Игорь глянул в голубое, неузнаваемое небо и, словно просыпаясь, вспомнил, что квартира их была в пятом этаже. И тут он закричал, не сознавая, что крик этот рвется из его груди.

Кто-то сильно встряхнул его за плечо. Над Игорем склонилось лицо, и спокойный голос произнес:

— Ну-ка, поднимись, малец, поднимись.

Сильная рука поставила его на ноги. Невысокий усатый моряк смотрел на Игоря темными, ласковыми и строгими глазами, взгляд которых словно говорил: «Не рассказывай мне ничего, я все понимаю».

— Зачем тебе тут в пыли одному валяться, — просто сказал моряк. — Пойдем со мной.

И Максим Кузенко вдруг нежно провел своей твердой и прохладной рукой по лицу Игоря, будто стер перед ним всю его прошлую жизнь. Потом он снял с себя бушлат, накинул на плечи Игоря, слегка подтолкнул его вперед и сказал:

— Ну, пошли.

Так началась новая жизнь Игоря Семенова. Еще недавно сын инженера-кораблестроителя, ученик седьмого класса, Игорь Семенов обратился в воспитанника матросского пулеметного расчета. Максим Кузенко был его старшим братом, отцом, а в редкие минуты передышки — и веселым товарищем-забавником: как лихо он играл на старенькой, залатанной гармошке, как насвистывал вальсы и песни, как плясал!.. А когда Максим изображал «в лицах» очередную разведку «с хорошим уловом», все моряки покатывались со смеху. В коротком, тревожном сне Игорь чувствовал, как Максим прикрывал его бушлатом, осторожно подтыкая с боков, чтобы не дуло. А сколько раз, беспокойно чувствуя сквозь сон, что уже пора проснуться, Игорь слышал, как Максим с сожалением и грубоватой нежностью говорил:

— И сладко же дрыхнет пацаненок, даже будить жалко!

— …Э, да разве все о нем расскажешь, о нашем Максиме? Что я здесь буду делать… пилить, паять или что там еще? — с тоскливым презрением закончил Игорь. — Нет, ни паять, ни пилить я не буду. Лучше сразу честно скажу: «Отпустите меня, уеду обратно в Севастополь, к Максиму!»

«Тяжелый случай!» — подумал Игорь. Вчера ему показалось, что севастополец немного развлекся на воскресной прогулке по Лесогорску.

— Везде хорошие люди есть, привыкнешь и у нас! — решительно заявил Чувилев.

В эту минуту из противоположного угла комнаты раздался громкий, раздраженный шепот:

— Да будет вам гудеть! Надоели!

Кто-то большой, несуразно раскачиваясь и размахивая руками, встал с кровати и зашлепал в сторону двух разговаривающих тезок.

— А, это ты, Зятьев! — узнал Чувилев.

— Ну, я. Что за прорва! Которую ночь и я тоже не сплю! — пробурчал Зятьев, присаживаясь на край чувилевской кровати.

Вспышка молнии осветила его встрепанные, как светлая овчина, волосы, безусое, еще ребячье, толстощекое лицо с мясистым носом и всю его тяжеловесную фигуру в майке.

— Не сплю и не сплю, хоть зашей мои глаза! — почесываясь, зашептал Зятьев. — Да вы еще здесь со своими разговорами! Так вот и вижу наше село, колхоз… как мы дома жили. Вдруг ка-ак запылает пожарище, ка-ак засвистит огонь… у-у!

— Значит, сильно бомбили вас? — спросил севастополец.

— Вспомнить страшно! — шумно вздохнул Зятьев, — И бомбили, и зажигалки бросали. Сколько их летело, я не считал. Как бомба-то взвыла, мы с мамкой на улицу выскочили, прямо как полоумные. Ночь была темная, народ бежит отовсюду, все плачут, трясутся. И мы побежали. Две бомбы за околицей упали, колхозные сараи загорелись. Все к колодцу побежали, тушить начали — сараи были хорошие, новые. А пока сараи тушили, фашисты по всему селу зажигалок набросали. Село-то наше горит, мамка тут ка-ак закричи-ит: «Детушки мои-и!» И понеслась домой, а дом наш пылает, что солома. А дома-то ребята спали… Мать бежит, словно ума лишившись, взбегает на крыльцо — и прямо в дым, в огонь кинулась! Тут я догнал ее, ворвался в сенцы, да ка-ак обдало меня искрами… Потолок рухнул! Не помню, как я уполз. Вот так и жив остался, не знай для чего, один-одинешенек на свете.

Зятьев тяжко вздохнул.

— Село наше было трактовое, большое. Все начисто сгорело. А теперь, гляжу, сошлись мы тут один другого бездомнее.

Его большое тело тяжело закачалось в ночной мгле. Он вздыхал и глухо стонал.

Вдруг Толя Сунцов поднялся с кровати и сердито бросил:

— Ну, разошлись! Спать людям не даете… Безобразие!

— Ладно, ладно, — смущенно прошептал Чувилев. — Сейчас кончим.

«Да, тут что-то надо делать!» — подумал он.

— Толь, а Толь! — шепотом позвал он Сунцова. — Ты не спишь?

— Не спится что-то.

Чувилев присел на край постели и зашептал над ухом своего приятеля:

— Ребята приехали тру-удные, как бы нам из-за них не оскандалиться. Один в Севастополь обратно хочет бежать, другой о колхозе своем тоскует.

Сунцов лениво, едва слышно поддакивал торопливому рассказу. Наконец Чувилев решительно встряхнул друга за плечо.

— Слушай, Толька! Вот ты говорил вчера: «Зачем мы с ними возимся, словно они слабые?» Знаешь, эвакуация и на втором году войны ведь тоже трудна, как и наша была.

— Да, пожалуй, — согласился Толя.

— Если мы их не пожалеем и им не поможем, мы сами запутаемся с ними — хуже некуда.

— Обязательно поможем! — решительно уверил Толя.

Сунцов лежал с закрытыми глазами, напряженно вытянувшись в странном бодрствовании, когда лень было даже бровью шевельнуть. Лицо Юли с заплаканными глазами вдруг вспомнилось ему, и незнакомая тоска разлилась в его груди.

Небо в окне уже голубело, и в наступившей тишине чуть дышал предрассветный ветер.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

КЛЮЧ

Ольгу Петровну Шанину вызвали в комитет женщин-активисток Лесогорского завода. Она вернулась оттуда к вечеру, мрачная и растерянная.

Олимпиада Маковкина, сидя на ступеньках крыльца, встретила новую знакомую сочувственным вопросом:

— Что, видно, не сахарный разговор был?

— Д-да… Спрашивали о моей специальности и в каком цехе желаю работать, — понуро ответила Шанина, садясь на крыльцо рядом с Юлей.

— Ну уж, у них как водится — всех бы в цеха свои затащить! Садись, садись, умаялась, поди? Кто тебя допрашивал? Поди, «сама»?