Родина

— Хорош, хорош!

Станок пустили. Он забрызгал стружкой. Артем смотрел и слушал, забавно помаргивая сияющими глазами.

Едва отойдя, Игорь Чувилев взволнованно спросил тезку:

— Ну? Видел, как Артем свое дело знает? Здорово ведь, правда?

— Знает — да, но уж слишком он цацкается со своими машинами. — И севастополец опять бросил недоверчивый взгляд в сторону Артема.

— Артем просто любит технику, — заступился за своего старшего друга Чувилев. — И зря ты так… Посмотрел бы я, как бы ты двинул в плавание корабль, которым ты любуешься, если техники не знаешь! Словами-то кидаться легко, и вообще Артема я не позволю зря задевать: он меня всему выучил. То, что я в «универсалах» числюсь, это один Артем сделал!

— Ах, ну да, да: паять, точить, варить, пилить… — и бледное лицо севастопольца передернулось.

— Что ж тебе еще надо?

— Что, что? Выходит так, что у человека одни только руки действуют. Почему Артем только одни руки видит? Подойдет к тебе — только и считает, сколько ты выточил…

— Но ведь план надо выполнять, это же самая главная у нас забота! — еще горячее заступился Игорь Чувилев.

— Ладно, не стоит спорить, — отмахнулся тезка. — Я все равно буду стоять на своем.

Весь вечер смутное недовольство не покидало Чувилева. Какие-то новые, встревожившие его мысли, в которых он сам еще не мог отдать себе отчет, посеял в нем Игорь-севастополец. Чувилеву захотелось остаться одному, чтобы «докопаться до сути».

Он шел по берегу Тапыни. Река уже мелела. После скороспелого ее половодья в низинах обнажились корни кустов и деревьев, на глинистых берегах появились темнорыжие вмятины. Маленькие земляные выступы с почерневшими пучками прошлогодней травы подмывало водой; еле держась за землю хилыми корешками, эти пучки висели над водой, как поникшие хмельные головы. Глядясь в серенькие торопливые струи Тапыни, бегущей откуда-то с гор, которые голубели за синими далями леса, эти клочки земли, словно обреченные, склонялись все ниже, а некоторые уже касались воды. Она, жадная и спешащая, как само течение времени, уже доставала их, качала, дробила и уносила куда-то в безвестность. В одном месте Игорь увидел, как кусок этой подмытой земли с глухим шумом рухнул в воду и волна, играя, понесла его. У Игоря вдруг стало еще тревожнее на душе.

Все эти дни его томило беспокойство: во-первых, из-за Игоря Семенова, а во-вторых, из-за этой взбалмошной женщины, которая, как снег на голову, очутилась в его бригаде. Вообще-то ему было понятно, почему Ольгу Петровну поставили под его начало: еще осенью 1941 года он прославился как инструктор «по скоростному обучению» (определение Артема Сбоева). Чувилев хоть и годился в сыновья многим своим ученицам, все-таки обучал их, избегая всяких конфликтов, — небольшие недоразумения не шли в счет. Он видел всякие характеры и довольно скоро научился, не умаляя своего инструкторского достоинства, приноравливаться к ним и линию свою проводить. Но с этой женщиной никакая линия не выходила! Каждое указание Чувилева она встречала с таким видом, словно хлебнула уксуса. Уже вторую неделю работает Ольга Петровна в его бригаде, а все еще не может без его помощи установить на станке обтачиваемую деталь. А вчера, когда Игорь, выйдя из терпения, сказал ей, что так работать в военное время недопустимо, она расплакалась, назвала Чувилева «нахальным мальчишкой» и после смены побежала жаловаться Артему Сбоеву. Нет, хватит с него, пусть ее переведут в другую бригаду, он сам подберет себе кого-нибудь из новичков.

С Игорем Семеновым все обстояло гораздо сложнее. Правда, теперь парень уже не мечтает «убежать на бастион» но работе отдает только глаза да руки, а душой холоден.

Игорь повернул назад и опять зашагал вдоль подмытого глинистого берега реки, — и на него опять почему-то повеяло тревогой…

«Надо немедленно что-то делать! С Толей надо посоветоваться непременно!»

С первого дня, когда вместе со всеми птенцами артемовского «войска универсалов» Чувилев перешел в механический цех, его не оставляло сожаление о том, что Толя Сунцов стал работать в бригаде Тани Панковой. Последние дни ему даже не удавалось поговорить с Сунцовым: тот все чем-то был занят, куда-то исчезал.

Чувилев вздохнул и вдруг невдалеке увидел Толю… Друг стоял в тени старой кривой березы и как будто кого-то высматривал на дороге.

— Это я, Толя! — обрадованно крикнул Игорь.

— Да, я вижу, — сдержанно ответил Сунцов.

— Ты что тут? — подозрительно спросил Чувилев. — Ждешь кого-нибудь?

— Да, жду вот одного человека, — не глядя на него, ответил Сунцов и отошел в сторонку.

— Пожалуйста, я не навязываюсь, — обиделся Чувилев.

Сунцов досадливо отмахнулся в ответ, и вдруг лицо его осветилось радостью. Игорь глянул в ту сторону и даже вздрогнул от возмущения: по дороге шла Юля Шанина. Голубой шарфик, который развевался над ее головой, показался Игорю противным.

— На свидание пришел… понимаем! — гневно проговорил Игорь.

— Да ну тебя к черту с глупостями твоими! — тонким, совсем ребячьим голосом выкрикнул Толя и крупными шагами пошел навстречу Юле.

Не в силах больше смотреть на эту картину, Игорь круто повернулся и пошел обратно. Спустившись по тропинке поближе к воде, он присел на выступ и уныло загляделся на Тапынь. Он сидел, крепко стиснув руки на груди, и чувствовал себя одиноким и обиженным.

Невдалеке что-то мягко шлепнулось в воду, похожее на поплавок. Подняв голову, Игорь обнаружил в кустах Василия Зятьева.

— А, так это ты удишь, Василий!

— Я самый, — отозвался Зятьев.

— Наловил что-нибудь?

— Не-е, я вовсе не на ловитву вышел, а просто так, маленько на ветерке посидеть. Сам знаешь, в цехе-то у нас жарковато.

— Ну как, уже попривык?

— Попривык? — повторил Зятьев, и на щекастом лице его появилась многозначительная ухмылка. — Когда я впервой-то увидел, как в мартене сталь кипом кипит, будто горшок щей, я так и попятился: вдруг она выльется из печи — да прямо на нас!..

— Ну вот, чудак ты! — невольно рассмеялся Игорь.

— Во, во! — закивал Зятьев. — Нечпорук тоже сначала посмеялся надо мною, а после, когда сталь выпустили, он мне все устройство показал.

— Ну, ты, я вижу, всамделе уже попривык, Вася. Вон ты даже и подстригся «боксом».

— «Боксом» и в колхозе у нас умели подстригаться, а только, говорю тебе, жизнь здесь совсем не та…

Зятьев со вздохом взъерошил толстыми пальцами белобрысый хохол на макушке и начал рассказывать о своем колхозе:

— Зимой я в школе, а летом, конечно, отцу-матери помогал. Помощничал что надо: в прошлое лето четыреста трудодней выработал.

Рассказывая, Зятьев будто преобразился. Маленькие сизые глазки смотрели умно и весело, и каждая черта его мясистого лица выказывала смекалку, настойчивость, характер неторопливый, но основательный.

— В последние-то перед войной годы у нас в колхозе знаешь как люди жили? Без малого все дома новые поставили, сколько садов плодовых да ягодных завели… А уж про колхозные постройки что и говорить: их для областной газеты фотограф снимал! А в воскресенье бывало все разоденутся — и в клуб… У нас, брат, клуб был двухэтажный. Отец всегда говорил: «Есть, есть чем перед людьми погордиться!» Однажды, перед самой войной, сказал он мне: «Вот я в твои годы, сынок, всего на свете боялся, а ты без всякого страху можешь жить, и знай, сынок, одно — работай споро, от всей души, тогда все тебе в жизни прямо в руки пойдет…»

— Здорово он тебя учил.

— Здорово. Да только уплыло все… Отца, мать и колхоз наш словно я во сне только видел… и когда еще увижу-то? Была жизнь и пропала! А когда вернется, кто знает?

— Вернется. Прогоним фашистов — и все вернется. У тебя клюет!

— У-у, какого красноперыша вытащил! — вскинулся вдруг Зятьев, раскачивая в воздухе удилище с трепещущей на нем рыбкой. — Гляди, окунишко попался! А до этого вон, гляди, язенка выловил. Язь, в сметане зажаренный, — знаешь, какая это пища, не здешней столовой чета!