Родина

— Все сорта у меня зимние, — рассказывал Степан Данилович, — я за них с погодой нашей боролся, землю для них готовил — и приохотил-таки к нашему краю!.. И люди понимали мою мечту, а в ней наше время себя показывает… и это учти, парень! Не будь советской власти, не запало бы мне в голову сады на Урале разводить, не слыхал бы я об Иване Владимировиче Мичурине, потому что в давние годы я ничегошеньки не знал о том, как можно над природой властвовать… Тридцать-то лет назад — это ведь и для нашего поколения лихая старина-старинушка!.. В те поры меня, рабочего человека, все — от управителя до последнего заводского вахтера — только и учили, только и долбили: «Всяк сверчок знай свой шесток! Существуй, мол, а мечтать не моги, не смей мечтать, не для вашего это брата!..» А теперь я о чем возмечтал, парень?.. Вот давай-ко пройдемся…

Степан Данилович шел впереди, сановито поводя плечами. Белый пиджак мягко вздувался у него на спине, и оттого крупное, тяжелое его тело казалось подвижнее и моложе. Плавным жестом поднимая руку вровень с пышущими молочным цветением ветками, он рассказывал историю каждого дерева — от появления побегов до первоцвета и плодов.

— Вот я, милый мой, и возмечтал: яблочком моим всю нашу лесогорскую округу обсеменить. А из наших мест шагай, яблонька, дальше, по всем соседям, — может статься, и еще выше, к северу, мы землю покорим, плодоносить заставим… Шагай, душа, шире шагай… Эх, да захотим мы все — на тысячи километров во все стороны зашумят у нас сады!..

Степан Данилович даже притопнул в волнении.

«Неугомонный старикан!» — похвалил его про себя Нечпорук и сочувственно сказал:

— Вот только земля здесь неласковая.

— Что там — земля?! — так и вскинулся Степан Данилович. — Землю мы сами создаем! Прежде никто верить не хотел, что саженцы мои здесь примутся. Все это дело гиблым считали. А теперь пройдись по Слободке, на Кузнечную улицу загляни — увидишь и там яблоньки молоденькие… Хочешь, подарю и тебе на новоселье парочку-другую саженцев? Хочешь?

— Что ж, спасибо скажу… — немного растерялся от неожиданности Нечпорук.

В питомнике, отбирая саженцы для Нечпорука, Степан Данилович вдруг прислушался к голосам, которые доносились из окна комнаты Зины.

— Ты с кем тут беседуешь, дочка?

— Это Юра Панков мне рассказывает…

— А, Юра.. Здорово, брат, здорово… Видно, опять брат приехал?

— Да, Сережа приехал, вчера вечером, — ответил Юра Панков, высунувшись из окна; на его длинненьком лице играл тонкий, беспокойный румянец.

— На какой же фронт нынче Сережа танки провожал? — продолжал расспросы Невьянцев.

— На Украинский, надо полагать, — не без важности отрапортовал Юра. — По некоторым его замечаниям я заключил, что наши лесогорские танки он там где-то отгрузил.

— Ишь, какой ты, брат, образованный стал! А что Сережа ныне рассказывает?

— До этого, говорит, в тех местах относительное затишье было, а теперь немцы, говорит, опять напирать хотят. За сорок километров от фронта наш эшелон под бомбежку попал — пять штук «мессеров» налетели.

— Значит, нашим отбиваться пришлось? — обеспокоился Нечпорук.

— Да, уж зениткам в эшелоне довелось поработать, — подтвердил Юра таким тоном, будто он сам участвовал в этом деле.

— Татьяна Ивановна то-то, поди, дрожит да бледнеет, пока муженек о своих дорожных «приключениях» рассказывает?

— Конечно, Таня очень волнуется, когда Сережа уезжает с эшелоном, но ведь иначе нельзя, — рассудительно возразил Юра.

— Вот ведь время какое… — вздохнул Степан Данилович. — Ну, что еще Сережа рассказывает?

— Тяжелые, говорит, бои начались. Гитлеровцы столько авиации и танков подбросили, что нашим кое-где пришлось отойти. А уж народу, народу что из тех мест побежало… ой-ой! На дорогах прямо-таки черным-черно…

— Что ж, старые и малые идут… — горестно сказал Степан Данилович.

— Да, по всем видимостям, лето предстоит трудное, — задумчиво сказал вошедший Ланских, — у немца еще запас большой: со всей Европы оружия наворовал!

— М-да-а… — вздохнул Степан Данилович.

Его крупное, мясистое лицо вдруг словно обвисло всеми своими складками, потеряло всякую сановитость и выражало теперь, как показалось Нечпоруку, обыкновенную стариковскую печаль.

— Вам, молодым, думать о войне легче, — все вздыхал Степан Данилович, — у вас еще веку хватит, а мы, старики, уже по краю ходим. Может статься, покуда Красная Армия фашистских гадов изничтожит да с земли нашей прогонит да пока второй фронт откроется, мы-то, старики, уже в ящик сыграем. Я, скажем, в земле буду лежать, а товарищи мои потом скажут: «Эх, Степан, Степан, не повезло тебе: до победы не дожил…»

— Папа! — вдруг возмущенно крикнула в окно Зина. — Тебя, оказывается, без присмотра нельзя оставлять!.. А ты, Сергей, что на него смотришь?.. Вот давайте все гадать, когда кто умрет, — чудное занятие!.. Бессовестный ты, папка… честное слово!

Зина вдруг выпрыгнула из окна. Степан Данилович хотел было что-то ответить, но смог только крякнуть, — теплые, твердые руки сжали его шею, и горячая щека прижалась к его сутулому плечу.

— Ты, папа, эти «смертельные» разговоры прекрати… на себя и на других не смей тоску наводить!

— Так, так! — поддакнул Ланских. — Будем-ка вот мы все огорчаться да причитать… то-то разбойникам польза!.. Ты, дядя, эти нежности оставь, а то я тебя уважать перестану, понял?

— Вот молодец, Серега! — воодушевился Степан Данилович. — Точно, недруг наш того только и ждет, чтобы мы духом пали или бы себя окорнали: робь да робь, как заведенный, и забудь все, что душе мило, пусть-де молодые песен не поют, пусть-де и яблони пропадают втуне… Ну, нет, мы своей душе не разорители, мы все сохраним, да еще и приумножим… во как!.. Душу, разум сохранишь, так и руки чудеса творят… Бери, бери, товарищ Нечпорук, саженцы из моего питомничка, а под вечер заходи за мной — и пойдем вместе на твоем участке яблоньки сажать.

Под вечер Нечпорук со Степаном Даниловичем отправились к новому дому в стахановском городке, за Тапынью. Вскапывая землю, «Саша с-под Ростова» чувствовал угрызения совести: собираясь зачинать сад на этой чужой и скудной лесогорской земле, он словно изменял своему родному донскому чернозему.

— Ну, как вы там? Начали? — крикнула Марийка, высовываясь из окна дома.

На ее смуглой щеке рдело малиновое пятно, лицо задорно улыбалось. Густые, словно ягодный сок, капли краски падали с кисти на курчавые вороха стружек под окном.

— А я уж, побачьте, що зробыла! — и Марийка горделивым жестом указала в глубь ярко выбеленной кухни.

Широкая печь с разверстым, темнобурым, еще не обжитым чревом пестрела, как клумба. Малиновые мальвы, светлосиние звезды васильков, желтые зонтики подсолнухов с бархатночерной сердцевиной, красные растрепанные маки, зеленые узорчатые листья и высокая жирная трава, казалось, дышали свежестью и росой, будто так и положено им было красоваться на этом белом кирпичном поле.

— Здорово!.. Гарно, жинка! — похвалил Нечпорук.

Малиновая, с золотистыми тычинками, мальва словно улыбнулась ему, и грудь его перестало теснить.

— Вон какая искусница жена-то у тебя! — сказал Степан Данилович, и его тяжеловесное, складчатое лицо вдруг ласково обмякло, — Смотри, перегнала она ведь нас с тобой… Начнем-ка благословись… Бери вот антоновку уральскую и станови ее в ямку смелее… Да только легче, парень, легче, — пусть корни вольготно разместятся… Та-ак… Теперь земелькой забрасывай. Сюда шест воткни… так… Привяжи теперь ствол; вот тебе мочалинка, перевяжи нежно, чтобы кору не содрать… в такое время она и царапинки не потерпит… Теперь второе деревцо возьмем… Зачинай, ставь…

Наконец Степан Данилович разогнулся, присел на крылечко и потер себе колени.

— О-хо-хо… Вот хоть и храбришься иногда, а ноги сдают, да и сердце тоже…

Невьянцев вдруг поднял голову и посмотрел на реденький строй саженцев, обращенных к окнам домика, потом задумчиво пожевал мягкими губами.

— А все-таки, парень, когда о смерти подумаешь, так и охота ей, подлой, надерзить: «Не сожрать меня тебе, курносая, не изничтожить меня, — труд мой на земле останется, людям на пользу и утешение».