Год жизни

Уже выскочив за дверь тепляка, Лаврухин услышал брошенное кем-то:

— Опять, значит, горе мыкать с этим пьянчугой?

Сказать, что, в отличие от лотошников, Лаврухин

встретил радушный прием у шахтеров и экскаваторщиков, было бы отступлением от истины. Горняки очень недвусмысленно показали, что они думают о возвращении своего бывшего руководителя. Даже такой мягкий по характеру человек, как Черепахин, и тот, едва завидев на краю отвала фигуру Лаврухина, с головой влез под капот двигателя, делая вид, что по горло занят ремонтом.

Шахтеры поступили и того невежественней: в ответ на заигрывания Лаврухина включали бурильные молотки, оглушая грохотом Мефодия Лукьяновича.

Все это несколько обескуражило его, но не настолько, чтобы он потерял присутствие духа.

— Шатровские корешочки,— шипел Мефодий Лукьянович, направляясь вечером домой и заново переживая проявления оппозиции,— ничего, я их быстренько повыдергаю.

Теперь, после двух недель, на участке установилось что-то вроде вооруженного перемирия. Надо было как-то жить и работать. Даже под началом Лаврухина.

Галган просунул руку в щель забора, нащупал в потайном месте согнутую крючком толстую проволоку и, действуя ею, отодвинул заложенный изнутри засов. Снаружи калитка, такая же высокая, как и весь забор, не имела ни скобы, ни кольца.

Настороженно глядя на хозяина, Сатана неподвижно стоял у крыльца. Он не вилял хвостом, не припадал на передние лапы, не изгибался своим могучим телом. Все эти проявления собачьей преданности и любви к хозяину ему были неведомы. Помесь овчарки и прирученного волка, Сатана изо всех людей признавал лишь Феклу — жену Галгана. Это она выходила молоком хилого когда-то щеночка, превратившегося теперь в огромного свирепого пса с густой черной шерстью, белым пятном на широкой груди. Сатана любил, играя, класть лапы на плечи Фекле. Тогда его клыкастая морда оказывалась выше головы рослой женщины, пошатывавшейся под тяжестью пса.

Галгана же Сатана только терпел, никогда не допуская в обращении с собой никакой фамильярности.

Поощрительно похлопав себя по бедру, Тимофей Яковлевич прошел к крыльцу, на всякий случай держась подальше от Сатаны.

Входная дверь, как всегда, тоже была на внутреннем запоре. Галган не стал стучать, нашарил в кармане связку ключей и отпер дверь.

В комнате со двора казалось темно. Одно подслеповатое оконце пропускало слишком мало света. Пахло кислой шерстью, мылом, мышами и какой-то застарелой плесенью, как бывает обычно в плохо проветриваемых помещениях. Бормоча себе под нос проклятия, Галган разделся, повесил бекешу на вешалку и пригладил волосы обеими руками. За это время его глаза уже привыкли к сумраку, который постоянно стоял в комнате, и начали различать очертания предметов.

Фекла, которая спала до того на сундуке, уже сползла с него и теперь стояла перед мужем, зевай во весь рот. На неподвижном пухлом лице дородной женщины отпечатались красные рубцы.

— Дрыхнешь все, чертова кукла! — приветствовал жену Тимофей Яковлевич.

Женщина раскрыла рот, но не заговорила. Лишь невнятное мычание вырвалось из ее горла. Фекла быстро замахала руками перед своим лицом, прищелкивая, гримасничая. Она спрашивала — будет ли сейчас Галган ужинать.

Несчастная женщина родилась глухонемой. С первого дня своей жизни девочка очутилась в мире, лишенном всяких звуков. Она жила словно под водой. Неслышно склонялась над люлькой дочери мать: ребенок не знал материнского голоса. Бесшумно бегали вокруг Феньки ее сверстники — девочки и мальчики. Беззвучно, как рыбы, разевали рты люди, разговаривая с Феней-девушкой. Подражая им, она тоже иногда шевелила языком и губами. Но ни одно слово не выходило из ее уст.

Радостное щебетание птиц росистым утром, громкая песня, нежная мелодия скрипки, бодрый рокот трактора — ничего этого не существовало для Феклы. Даже кино, которое она очень любила, не приносило ей полного удовлетворения. На экране двигались люди, о чем-то говорили, спорили, целовались. Фекла могла лишь догадываться о смысле происходившего на экране. Кино было звуковым. Впрочем, Фекла не смогла бы прочитать и надписи, если бы они появились на полотне: она осталась неграмотной.

Из всех горняков прииска только Лисичка и Чугунов помнили мать Феклы — уборщицу в рабочих общежитиях. Отца не знал никто. Когда девочка подросла, она начала помогать матери: мыла полы, топила печи, стирала белье холостякам. Потом мать умерла, и Фекла продолжала делать привычную работу одна.

Желающих жениться на ней не нашлось, и понемногу Фекла опустилась. Такой и застал ее новый начальник хозяйственной части по приезде на прииск. Некоторое время Галган присматривался к ней, а потом вдруг, в один день, взял да и перевез Феклу-уборщицу в свой дом-крепость, построенный на отлете и обнесенный по его желанию забором.

Многие подивились странному поступку солидного, по всем признакам неглупого начальника. Любители вникать в чужие дела посудачили на эту тему,— дескать, такой человек мог бы выбрать себе даже девушку: хоть и не молод и не красив, да зато, видно по всему, при деньгах, занимает хлебное место. С лица же, как известно, не воду пить. Другие, большинство, отнеслись к новости равнодушно. В конце концов, каждый устраивается как ему удобнее. Впрочем, через неделю перестали на эту тему говорить даже самые любопытные. Расспрашивать Галгана не с руки, а добиться чего-нибудь от Феклы... Поди попробуй разговорись с ней!

Так и начала сожительствовать эта пара. Сначала Фекла скучала без людей, без работы, томилась, иногда плакала, но вскоре привыкла. С течением времени она даже начала находить свое положение завидным и по-своему привязалась к Тимофею Яковлевичу.

Правда, он никогда не ласкал ее, случалось, бил, но зато сделал ее из общественной поломойки хозяйкой дома, щедро выдавал деньги на расходы. Фекла вкусно ела, вдоволь спала, одевалась лучше многих жеи-началь-ниц на прииске. Какого еще рожна бабе нужно? Так рассуждали многие.

Домашнюю работу крепкая, здоровая, с детства приученная к труду Фекла делала шутя. Потом она сидела у окна, кормила Сатану или вышивала. Жизнь текла дремотно и однообразно.

Сейчас в ответ на жестикуляцию и мычание Феклы Галган отрицательно потряс головой:

— Не хочу ужинать. После. Да прибери свои патлы. Не понимаешь? Э, черт, вот, вот!

Галган дотронулся до своих волос, потом, выбрав из связки еще один ключ, большой, со сложной зубчатой бородкой, открыл дверь в свою комнату. Сюда Фекла допускалась лишь для уборки.

Не в пример Феклиной половине, здесь было светло. Закатное солнце бросало красный свет в два больших окна. Тимофей Яковлевич накинул дверной крючок, закрыл внутренние ставни, обитые толстым войлоком, и с наслаждением опустился в мягкое кресло. Рука привычно нашла выключатель великолепного двенадцатилампового суперрадиоприемника. Мигнул зеленый глазок. Зашумели обрывки мелодии, разноязычных голосов, грозовых разрядов. Уверенно вращая рифленую головку, Тимофей Яковлевич быстро поймал «Голос Америки», отстроился от помех и развалился в кресле. Деревянный голос с иностранным акцентом ворвался в комнату.

Знакомство с трудовой книжкой Виктора Сиротки давало основание утверждать, что ее владелец закоренелый летун. Записи и штампы, отметки и печати заполняли все ее страницы. Чуйский тракт и легковой гараж обкома партии Татарии, кубанская МТС и леспромхоз <' под Пинегой — где только не носило молодого шофера! Вместо «страна должна знать своих героев» он любил повторять: «Шофер должен знать свою страну». Путешествия в законных рамках месячного отпуска не удовлетворяли Сиротку. Он торопился жить.

Ему хотелось подняться на Цейский ледник, увидеть Мавзолей Ленина, побывать на Горьковском автозаводе, прыгнуть с парашютом, выучить английский язык, проплыть на подводной лодке,.. Да мало ли чего хочется в двадцать два года!

Дольше нескольких месяцев Сиротка не задерживался нигде. То он поступал на автозавод перегонщиком новых автомобилей, то увязывался с экспедицией археологов на Волгу, то забирался по тракту в глубь Саянских гор. Лишь на «Крайнем» Сиротка работал уже почти год. ^о летом шофер собирался непременно двинуться дальше, на Дальний Восток, в надежде досконально обследовать Сахалин, увидеть спрутов и кашалотов, напиться воды из Амура. Предметом особой гордости Сиротки являлось то, что он пил воду из множества рек Советского Союза: из Волги, Камы, Катуни, Северной Двины, Кубани и еще нескольких десятков других — больших и малых.