Профессор Жупанский

— Вы из крестьян?

— Из крестьян, Станислав Владимирович. Мои родители обыкновенные полтавские крестьяне.

Глубоко вдохнул морозный воздух, взял Жупанского под локоть. Профессор поднял воротник. В ту же минуту к ним подъехала машина.

— Прошу, — пригласил Кипенко, открывая заднюю дверцу. Станислав Владимирович, по-старчески охая, влез в машину. Сергей Акимович сел рядом.

— Сделай-ка, Боря, небольшой круг, — обратился он к шоферу.

Машина тронулась.

— Я хочу с вами, Станислав Владимирович, немножечко поругаться.

— Ой, нет! Увольте, прошу вас, от такого дела. Извините! — громко засмеялся профессор, откидываясь на спинку сиденья.

— Однако разговор необходим, хотя бы для уточнения позиций. Верно? — ответил улыбкой на улыбку секретарь горкома. — Я думаю, Станислав Владимирович, — продолжал он, — что теперь, после воссоединения украинских земель и украинского народа в едином Советском государстве, мы уже не должны делить Украину политически и экономически на Восточную и Западную. Нельзя также делить и украинский народ: это, мол, ваши, а это наши. А потому ваша реплика в отношении Конечного неверная.

— Хорошо, беру ее обратно.

— Напрасно вы так очень быстро со мной соглашаетесь, Станислав Владимирович. Ведь диспут всегда помогает обеим сторонам выяснить суть дела.

В это время машина остановилась. Станислав Владимирович был рад случаю прекратить деликатный разговор.

— Искренне рад, Сергей Акимович, что вы побывали у нас на заседании. Благодарю за совет, а вам, молодой человек, спасибо, что подвезли.

Протянул руку Кипенко и, не выпуская из своей большой ладони сухощавых пальцев, подчеркнуто-вежливо добавил:

— Ваши критические предложения примем во внимание, Сергей Акимович. Возможно, я не совсем верно их истолковываю, зато вполне искренне был рад услышать их именно от вас, а не от кого-нибудь другого.

Кипенко в ответ только кивнул.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Жупанский выпил чашку кофе и почувствовал неудержимое желание пройтись по городу. Да, да, надо прогуляться да поразмыслить обо всем...

вспомнились бессмертные строчки поэта. Любил их цитировать, любил за глубокую мудрость, такую глубокую, что в ней не видно дна, как в морской пучине.

Жизнь промелькнула как за окнами поезда, в стороне остались тысячи лиц, тысячи встреч. Если бы его когда-нибудь заставили заглянуть наперед хотя бы на десять — двадцать лет, он отказался бы сделать это, да и не смог бы. Ведь каждый год словно океан — безбрежный, таинственный. И вот прожито шестьдесят лет, а все они пролетели как один день. Как один длинный день.

Надел теплое, на лисьем меху пальто, вышел в коридор. Встретился с Оленой, которая возилась с пылесосом.

— Как машина? Помогает или больше шумит? — спросил прислугу, зная, что Олена была недовольна, — дескать, зачем сорить деньгами? Но Галинка настояла — сама купила и принесла ей пылесос.

— Помогает. Хорошая машина, хорошая, — ответила старуха.

— А ты ведь говорила, что она тебе не нужна.

Домработница подняла голову, взглянула на хозяина с легким упреком.

— Зачем вспоминать! Говорила, потому что денег жаль было. И без машины обходились.

Включила пылесос. Послышался тихий гул. Станислав Владимирович наклонился, чтобы достать галоши, хотел сделать это легко, без напряжения, однако не удержался, крякнул. Олена подошла к хозяину.

— Старость — не радость, а к ней тоже привыкать надо, пан Станислав. Вот пойдем на покой, там будет легко — лежи себе, и никаких забот...

Жупанский нахмурился. Он не любил, когда Олена напоминала о смерти. А она все чаще заговаривала об этом, будто нарочно дразнила, пугала. Чтобы прекратить неприятный разговор, Станислав Владимирович сделал вид, что очень торопится, и вышел на улицу. Жадно вдохнул холодный воздух и ощутил облегчение. Тело с каждой минутой наливалось бодростью. Шел неспешно, прислушиваясь к ударам сердца, подстраивался под него. Так его научил ходить знакомый старый врач, и вот уже около десяти лет Жупанский пользуется этим советом.

«Ученых наплодится много, а дворников не будет», — почему-то вспомнилась укоризненная реплика Олены, однажды сорвавшаяся у нее с языка. — Неужели она недовольна своим положением? А впрочем, что же тут странного: всю жизнь — домработницей...»

Интересно, а что бы в таком случае сказал Кипенко? Что бы он ответил на такую сентенцию Олены? «Ученых наплодится много, а дворников не будет». Ну, равенство в правах — это понятно, и этого, можно сказать, мы достигли. А как добиться подлинного равенства в положении? В труде? В развитии своих потенциальных возможностей? Как человечество решит эту проблему? Коммунизм упраздняет социальное неравенство. С этим он, Станислав Владимирович, абсолютно согласен. Пусть будет так! Но как же быть с неравенством в способностях, талантах? И дальше, должно быть, одни будут двигать науку, творить историю, а прочие — поливать улицы, мыть посуду, чистить картошку? То есть будут прислуживать?..

Чем дольше размышлял, тем больше возникало мыслей, на которые он не мог ответить.

«Жизнь всколыхнула народные массы, призвала к активной деятельности тысячи... А дальше как? Кто захочет мести улицу, пылесосить мою квартиру, заниматься тяжелым физическим трудом?»

Легкими сизыми крыльями трепетал морозный вечер. Тихим скрипом откликался под ногами снег. Шуршали лапчатыми белыми ветвями каштаны, будто стремились привлечь к себе внимание.

«Народ ожил. Это в самом деле его власть. Осуществилась мечта о свободе, равенстве, братстве. Да, да, народ теперь имеет власть, имеет силу, имеет перспективу. Смело смотрит вдаль».

Вдруг остановился: словно стрелой поразила новая мысль: «А разве это не моя власть?»

Усилием воли заставил себя идти дальше. А в ушах звенело назойливо, неотвязно: «Разве не моя?»

Разве он не ждал, как спасительницу, Советскую Армию в годы оккупации? Ждал и радовался ее успехам. И чем он, собственно, недоволен ныне? Только тем, что критикуют его труды, некоторые концепции? Но ведь их критикует даже собственная дочь!

Остановился, чтобы немного передохнуть, дать передышку сердцу. Стоял и думал:

«Разве я враг своему ребенку? Никогда на свете!.. Тогда почему же Галинка решительно вступила в новую жизнь, стала комсомолкой, а я до сих пор еще не могу вслух заявить, что Советская власть — это моя власть? Что мне мешает? Сергей Акимович советовал приступить к написанию популярной брошюры о недавнем прошлом родного края. В самом деле, почему бы не написать? Не уносить же свои знания и опыт в гроб?»

Ускорил шаги, потому что снова начал думать о смерти. Бежал от этих мыслей, а они догоняли, назойливо жалили, будто комары-кровососы. В самом деле, какое он имеет право отмалчиваться, отгораживаться от народа?

«Обязательно возьмусь, хотя бы из уважения к Кипенко. Сначала закончу статью в сборник, а потом напишу брошюру», — пообещал самому себе Станислав Владимирович.

«Вот и хорошо», — промолвил над самым ухом чей-то голос. Профессору послышалось, что голос принадлежал Кипенко. Даже оглянулся, хотя хорошо знал: это только послышалось.

Немного неожиданно для самого себя оказался возле белого здания с колоннадой и куполом. Вспомнил, что намеревался зайти в библиотеку. Уже несколько дней собирался почитать Ленина и Сталина по национальному вопросу.

Вдруг дорогу преградила тучная фигура. Профессор поднял голову, остановился, а встречный тем временем гремел на всю улицу:

— Как здорово, что я тебя встретил, Станислав!

Кошевский взял Жупанского за обе руки и продолжал хриплым голосом: