Ясный берег

овсам.

«Значит,— думает Нюша,— впустую цвела-расцветала

любовь...»

Проснулись птицы; ликующий щебет несся из рощи.

«И чем она его приворожила? Ничего в ней нет такого

осо-бенного...»

Они вышли к кирпичному заводу. Рабочий день еще

не начался, нигде ни души; из труб больших печей, в

которых вчера обжигали кирпич, еле заметный сочился

дымок, и пахло гарью. Цвели ромашки. В карьерах ярко-

коричневые срезы глины. «Большие какие ромашки», —

подумала Нюша, сорвала ромашку и воткнула в волосы

над ухом. И Таня сорвала ромашку и воткнула в

волосы...

«Совсем ничего особенного. И это несправедливо. Это

самое обидное! Он пожалеет. Мы еще увидимся, и он

пожалеет. Эх, подумает, не ту полюбил, было б мне Нюшу

полюбить... Так, значит. Не вышла у меня любовь. Но

все другое выйдет, вот выйдет же, хоть бы что тут! В

соревновании моя победа, и во всем дальше будет моя

победа, я докажу! Вот такими слезами еще поплачет

Дмитрий Корнеевич, что меня упустил!»

«ЗвО'Ннн... Звоннн...» — донеслось издалека. Это

утренний сигнал к началу работ; подает ею сторож на второй

'ферме, ударяя молотком о стальную рельсу.

— Пошли, Нюшечка, обратно, — жалостным голосом

сказала Таня. —Мне на работу время.

— Иди, — сказала Нюша, — я еще пройдусь.

Она пошла через город. Улица Дальняя. «Вот в этом

доме она живет. Красивенькая, конечно. Ну, и что?

Только что уезжать надо, а то бы еще поборолись, Марьяна

Федоровна! Еще неизвестно, чья бы взяла.

Образованные вы и красивенькие, а еще ни-че-го

неизвестно...»

Марьяна Федоровна в этот час сладко спала. Сни-

лись ей счастливые сны, и не знала, не ведала она о том,

что мимо ее дома, по другой стороне улицы, прошла

маленькая девушка с горем в сердце и с обидой против

нее.

На левом берегу, в тишине, под теплым бархатным

ветерком медленно похаживали коровы. Среди них Ню-

ша разыскала Стрелку.

— Ну, прощай, — сказала она. — Не забывай.

Стрелка перестала щипать траву и повернула голову

к Нюше с тем довольным, разнеженным видом, какой

бывает у жиеотных на летнем пастбище.

. — Да, вот уезжаю, да! — звенящим голосом сказала

Нюша. — Не я теперь с тобой буду, да, да. А ты ничего

не понимаешь!

Стрелка махнула длинным хвостом и вдруг

замычала — так тревожно и грозно, что со всех сторон

послышалось ответное взволнованное мычанье. Нюша

засмеялась, заплакала и пошла проститься с другими своими

коровами...

На обратном пути, уже в послеобеденный час,

усталая и заплаканная, она еще раз забежала в

профилакторий.

Настасья Петровна очень занята: двадцать семь

новорожденных телят! Все-таки она оторвалась от работы

и постояла с Нюшей на порожке. Солнце пылало и

палило, и у Настасьи Петровны сами собой зажмурились

глаза, когда она вышла из пахнущей свежим сеном

прохлады профилактория.

— Едешь?

— Еду, — вздохом уронила Нюша.

— А грустить не надо, — сказала Настасья

Петровна. — Сколько раз еще приедешь и опять уедешь. И

проводы, и встречи — все еще будет.

— Все будет, правда? — переспросила Нюша,

перебирая концы пояска.

— Все.

Нюша коротко, глубоко вздохнула и обняла Настасью

Петровну.

— До свиданья, — сказала она ей в плечо.

...Под вечер линейка, запряженная добрым

жеребчиком, стояла около дома. Степан Степаныч укладывал

поудобнее сено и накрывал его ковриком: лучший выезд

'предоставил совхоз для Нюши. Девушки, пришедшие

проводить, стайкой стояли в сторонке.

Степан Степаныч вынес чемодан, а мать кошевку с

едой; ручки кошевки были связаны вместе, чтобы еда

не растряслась и не выпала; горлышко бутылки, бело-

мутное от молока, торчало из кошевки.

— Молочко-то спеши выпить, — сказала мать, — а то

не скисло бы.

— А ты его кипятила? — спросил Степан Степаныч.

—• Нет, — сказала мать, опустив руки. — Не кипятила.

— Кипяченое не скиснет, — сказал Степан Степаныч.

— Как же я вскипячу, — сказала мать, — она

кипяченного сроду не пьет.

Они говорили взволнованно и серьезно, будто нивесть

что зависело от этого молока.

Торопливо подходила Таня, вся красная: красная

кофточка, красное лицо, красная роза в руке.

— Ой, жара! — сказала она.

— Да, — сказал Степан Степаныч.— Лето берет свое.

—• Зима лучше, — сказала Таня. — Вот не знаю

почему — чем холоднее, тем мне дышится легче.

— Зима хороша, — сказал Степан Степаныч, — а лето

все же лучше.

И О'ни стали обсуждать этот вопрос. И девушки

приняли участие в разговоре. Нюша слушала, горько

сложив губы: вот всегда так — когда уезжает кто-нибудь,

то все молчат либо говорят о чепухе, и никто не гово-

рит о главном. Одна Настасья Петровна сказала о

главном.

— Ну, время! — сказал Степан Степаныч.

Нюша сидит, поставив ноги на подножку, боком к

жеребчику, спиной к отцу. Отец говорит: «Н-но!» — и

жеребчик, рванув, трогает. Нюша смотрит — девушки бегут

за линейкой, машут, кричат хором неразборчивое; мать

стоит посреди дороги, а рядом Таня с красной розой;

утирая глаза, тоже крикнула что-то... Нюша подняла

руку, махнула...

Улица поселка пустынна в этот час: люди на работе.

Кончилась улица; сразу за нею дорога уходит в

разливы овса. Две маленькие девочки стоят, взявшись за

руки, на границе овсяного поля и смотрят, как уезжает

Нюша...

Как бы трудно ни отрывался человек от привычного

места, какую большую часть сердца не оставлял бы

там, а есть в самой дороге утешение, и надежда, и

зовущая радость. Вьется дорога среди полей и лугов, поля

и луга веерами кружат от горизонта к горизонту,

ветерок дует в лицо, огромный раздвигается мир, и в этот

мир едешь ты за своей судьбой! Где-то слева фырчит

трактор — «это наш трактор», — думаешь ты. Немного

погодя зафырчало с другой стороны, справа: «это у чка-

ловцев»,— думаешь ты. Вдали над полями попыхивают

частые белые дымки, ветерок донес пыхтенье

локомобиля,— «а это чей же?..» Круглое молочно-е облако

с зарумянившимися перед закатом краями высоко и

недвижно стоит в небе. «Тут остаешься, — думаешь ты,

глядя на облако, — а я — где-то буду завтра?» Ветерок

сначала слаб и горяч, потом усиливается и свежеет:

покуда ехали к станции, солнце село за твоей спиной, и

летние сумерки, смуглые и нежные, опустились на

огромный мир.

В сумерках мягко, неотчетливо рисуются избы и сады

Кострова. За избами и садами в смуглом, по-вечернему

тревожном небе горит один высокий фонарь. Облако,

которое днем было яркобелым, а при заходе солнца

зарумянилось начиная с краев и постепенно стало

густорозовым, — сейчас оно лиловое, стоит рядом с одиноким

фонарем, и кажется, что именно от этого облака ложатся

на землю такие нежные, неуловимо густеющие сумерки...

Тихо, и вдруг за селом, на станции, закричал паровоз, и

тебе показалось — криком заторопил тебя: скорей,

скорей, поспешай за своей судьбой!..

Всадник мчится за линейкой, нагоняя её: встает в

стременах, понукает лошадь, падает на ее круто

выгнутую шею, — торопится всадник! Поровнявшись с

линейкой, сдержал лошадь, засмеялся, блеснув зубами, —

Толя, Анатолий Иваныч.

— Все-таки догнал!

Нюша молча, не удивляясь и не радуясь, Схмотрит на

него.

— Со мной даже не простилась. Захожу к вам,

говорят — уж час как уехала. Как же так — вместе

работали...

Он очень доволен, что догнал Июшу. Едут рядом.

Станция. Толя соскакивает с лошади, берет кошевку и

чемодан и несет на перрон, щеголяя своей силой