Макорин жених

– Не рассыплюсь, майн мутер, не из того теста сделан, – рыкнул Харлам, скаля зубы. –

Давай-ка садись и побеседуем мирком да ладком, с господом да со Христом...

Платонида села. Харлам, подобно галантному кавалеру, подхватил с полу полушалок и

накинул на старушечьи плечи.

2

Обо всём договорились, как надо. Недаром оказывают, что ворон ворону никогда ещё

глаза не выклевал. Платонида стала прежней, ласковой к Харламу. Только морщина на воско-

вом лбу выдавала затаенную тревогу.

– Ну, иди, Христос с тобой, – выпроваживала Платонида гостя. – Всё сделай так, как я

сказала. Главное, достань бумагу со штампом и печатью. Приласкай покрепче, потискай

горячее Анфису, и уж она тебе хоть сто печатей достанет. Льнут же к тебе, ей-богу, бабы,

Харлам... И чего у тебя такое скусное?..

– Попробовала бы сама, узнала, – заржал Леденцов.

– Угомонись, экой нехристь! – сердито оборвала Платонида. – Хоть старухе-то бы

постыдился такое говорить.

Выйдя на крыльцо. Харлам услышал крики у колодца. Что там такое? Вот тебе раз!

Параня честит Макору, ругмя ругает, обзывает такими словами, что даже колодезный

журавель, кажись, от этого покачивается со скрипом. Макора, наклонясь над колодцем, тянет

бадейку, отворачивая от крикливой бабы пунцовое лицо, а та не унимается, встала так, что

загородила проход, уставила руки в боки, голосит на всю улицу, даже в противоположном

конце начали открываться окошки и высовываться любопытные головы.

– Мужик тебе мой нужен, вьешься за ним, увиваешься, чуть на шею не вешаешься. А не

видать тебе его всё равно. Неуж он променяет меня, экую кралю, на тебя, пигалицу? Что в

тебе, ну что в тебе? Ни там ни тут, рожица одна да высокие каблучки. Тьфу! На высоких-то

каблучках и мы нынче умеем ходить не хуже вас, поселковых... Попробуй только ещё на него

зыркать, я не постесняюсь, хребтину тебе намну, изобихожу...

Макора налила ведра, подняла их на коромысло. Пошла по тропинке, Параня не

пропускала, стояла посредине дороги.

– Глупая ты... Прекрати голосить, – оказала Макора, надвигаясь на соперницу. – Пусти!

– А вот не пущу! А вот не пущу! – Параня широко расставила ноги, махала руками. – Не

пущу, стой тут да слушай. Пусть неповадно будет к женатым мужикам присватываться... У

него есть жена, не тебе чета, видишь какова...

Тут Параня избоченилась. Леденцов не выдержал, крикнул:

– Сладка!

Параня так и застыла в вызывающей позе. Леденцов раскатисто хохотал. Эту сцену

увидел Егор, он шел с поля.

– Что тут такое?

– А то! – взвизгнула Параня. – Твою хахальницу просвещаю, учу её уму-разуму. .

– Отойди-ка, – негромко сказал Егор. – С дороги отойди...

– А не отойду! Давно я хотела до неё добраться, всё не удавалось. Нынче уж потешу

душеньку. И ты не заступайся, кобель! И тебе глаза выцарапаю. Хватит, намиловался с ней

там, в лесу. . Настало моё время.

Из Параниных уст снова полилась неудержимая ругань, распалившая себя ревнивица

старалась подбирать самые стыдные слова, от которых могли повянуть не только девичьи

уши.

– Отойди, – повторил Егор. – Закрой хайло.

Параня не унималась. Тогда Егор легким движением локтя толкнул её, да, видно, не

рассчитал силы. Жена, будто щи пролила, упала Она заголосила что есть мочи.

– Убивают! Спасите, люди добрые!

Егор виновато смотрел на Макору, когда она с вёдрами на коромысле проходила мимо

него.

– Не ори, чего народ смешишь, – бросил Егор жене. – Встань...

Он тронул её носком сапога. Параня продолжала валяться в пыли. Егор махнул рукой,

зашагал к дому. На Платонидином крыльце он увидел Харлама. Тот скалил зубы.

– Горячая у тебя, Егор Павлович, супруга. Дала жару...

Егор ничего не ответил, скрылся в сенях. Параня, видя, что муж ушел, встала

отряхнулась от пыли, игриво зыркнула глазами на Харлама, притворно завздыхала.

– Прости, спасе милостивый, прегрешения наши...

– Аминь, – весело подтвердил отец Харлампий. – Приходи на исповедь, отпущу все

прегрешения...

Он блеснул зубами из-под пышных усов, расправил бороду, зашагал по деревне.

3

Синяков постучал в окно к Семену Бычихину.

– Зайди-ка, Бычихин, в сельсовет. Разговор есть.

Семен пришел.

– Ты, говорят, у них старостой состоишь, Бычихин? – спросил Федор Иванович.

– Старостой, да...

– Божьи манатки хранишь, стало быть...

– Ты бога, товарищ председатель, не трожь... Он сам по себе. А священное имущество и

церковные доходы в моём попечении, верно.

– Церкви нет, а доходы есть. Ловко у вас получается...

– Верующие радеют, Сивяков, ловкость ни при чём, – солидно поправил староста.

– Ну, ладно. Я не диспут с тобой устраивать собрался. Где вы берете доходы, дело не моё.

Но обманным путем вымогать деньга у темных людей никто вам не позволит. У «квасника»

денежный ящик установили, у корявой сосны, того гляди, установите. Мало ли где ещё

можно доходное место облюбовать. Были бы глупые, доходы будут. На пропой Харламу мало

ли надо... Вот что, Бычихин, прекратить надо поборы. Понял? А то тебе отвечать придётся.

Далее, чтобы полный учёт всех доходов был. Налог будем брать. Утаите – по головке не

погладим...

– Да что ты, председатель, за жулика меня нешто считаешь, – возмутился Бычихин.

– Тебя я за жулика не считаю, а что вся ваша бражка на жульничестве замешана – это

факт. И ты, смотри, пропадешь в той компании благочестивой. Жалко мне тебя, мужик-то ты

стоящий, не вертопрах какой...

– Спасибо, Федор Иванович, на добром слове, – степенно поклонился Семен. – Но

жалеть тебе меня не приходится. Мы с тобой на разных лавках сидим. Ты безбожник, я тебе в

том не перечу, твоё дело. Не хошь в рай – силой не тяну. И меня ты не неволь. Я со Христом

родился, со Христом и умру. А добро у меня всё на учете, под замком хранится, можно

проверить...

– Проверять мне тебя нечего, а верующие могут и проверить...

Бычихин уходил из сельсовета размеренной походкой уверенного в себе человека. У него

своя голова на плечах, и нечего председателю Синякову учить его уму-разуму. В вере своей

Семен был тверд и непоколебим. Она не была у него показной, как у многих. Не внешними

побрякушками, крестами да молитвами проявлял Семен свою веру, а духом, нутром души.

Проходя мимо старой часовни с иконой Парасковьи-пятницы, Семен остановился, положил

нужное число поклонов, ворча:

– За всю жизнь Семен Бычихин нечестной копейкой не прельстился, с чего это Федюня

на меня подозренье наводит... Прости его, великомученица Парасковья, заступница

грешных...

4

Весь день Семен тесал бревна для нового телятника. Свежепахнущий штабель сосновых

брусьев желтел на пригорке. Первый венец стен был уже заложен. «В экую хлевину много

телят уместится, – думал Бычихин, поглаживая бороду во время передышки. – Поди, у

помещика и то раньше не водилось столько. Да кто их знает, помещиков, в наши края они не

забирались, никто не видал, какие у них хлевы строились». Тесал Семен бревна с охотой.

Вечером, сделав последний затес, вытер пот со лба.

– Хватит, пожалуй...

Не спеша пошел домой. Проходя по задам мимо амбара с церковным добром, вспомнил

предупреждение Синякова, подумал: «Береженого и бог бережет. Надо, чтоб не случилось

лиха, поберечься. Добавочный замок повешу, всё надежнее...»

Дома разыскал на подволоке полупудовый заржавленный замок. Раньше им запирались

ворота на паперть ныне разрушенной церкви. Огромный ключ еле, со скрипом ходил в

скважине. Семен капнул в скважину скипидаром. Ключ пошел ходче.

Замочная скоба с трудом вместилась в петли пробоев. Замок не висел, а торчал на