Великий тайфун

— Помню, — не вынимая трубки изо рта, глухо ответил Всеволод.

— Я понял, что если ты за идеи серой массы готов посчитать врагом даже меня, своего брата, то тут есть некое настолько ценное содержание, еще неведомое мне, что стоит над чем призадуматься… Я скорее почувствовал это, чем понял рассудком. Длинной бессонной ночью в грязном номере латышской гостиницы я думал, а ты спокойно спал… К утру я убил в себе контрреволюционера. Я еще не все понимал, что происходило вокруг меня, но контрреволюционер во мне умер. Гордость не дала сознаться тогда же, сразу, и я уехал в Петроград, предоставив тебе жалеть о моем заблуждении. Почем знать, — быть может, ты не думал больше увидеть меня как брата. Ведь Корнилов уже начинался. Не правда ли?

— Говори, говори!

— В общем, молодость и интеллигентство сказались, и я трепался в межклассовом пространстве и тщетно искал поддержки в статьях «Новой жизни» [25]. Этот период до приезда во Владивосток стоил мне дорого: колебания, борьба, стыд за бессилие собственного разума. Тебя близко не было, и некому было перетянуть чашу весов.

Игорь помолчал. Вздохнув глубоко, он продолжал:

— Здесь, встретившись со своими друзьями, я стал прозревать. Что же толкнуло их, — рассуждал я, — Костю, Зою Станкову, Таню Цивилеву, таких милых, хороших, честных, что заставило их вступить в большевистскую партию? Я вспомнил свои гимназические годы, когда наш дом на Последней улице, под Орлиным Гнездом, был центром, где собиралась молодежь, ставились замечательные спектакли. Боже, какое же это было прекрасное время! Как тогда мечталось о какой-то благородной деятельности. Ведь это же я, я устроил в одном из классов нашей прогимназии нелегальное собрание, на котором Костя выступил с речью против мировой войны. Куда же все это девалось? — думал я. — Как это случилось, что я в февральские дни с винтовкой в руках защищал Зимний дворец?! Какой позор! Ну как об этом сказать друзьям?

У Игоря дрожали пальцы, он встал со стула и сейчас же опять сел.

— Ты не представляешь себе, что я пережил. Весь ход событий, начиная от восстания рабочих и солдат в феврале, убеждал меня в том, что я находился в ужасном заблуждении. Вторжение во Владивостокский порт иностранных судов произвело на меня потрясающее впечатление. Я связал это с той кровавой борьбой, которую повели Каледин, Корнилов и многие другие генералы бывшей царской армии против Советской России, и ужас объял меня. Ведь и я мог очутиться на той стороне!

Он не мог больше говорить.

Потрясенный исповедью брата, Всеволод встал из-за стола, взял Игоря за плечи.

— Не надо, Гуля… Не надо… Впрочем, это хорошо… хорошо, — бормотал он. — Я очень рад… — Всеволод пошел, запер дверь на ключ. — В Валке я думал, что потерял тебя, потом грыз себя: зачем я так легко отпустил тебя, не постарался тогда же убедить, растормошить тебя?

Игорь поднял голову, благодарными глазами посмотрел на Всеволода.

— Я знал, Всевка, что ты не остался равнодушен к моему заблуждению.

— Еще бы!

— Теперь я прозрел. Теперь я с тобой, с вами, отдам всего себя, всю мою жизнь…

Они умолкли, снова родные, снова близкие…

В дверь постучались. Вошел технический секретарь Совета:

— Товарища Суханова вызывает Хабаровск.

Из Хабаровска по прямому проводу сообщили, что в Благовещенске вспыхнул мятеж, возглавленный атаманом Гамовым.

МЯТЕЖ АТАМАНА ГАМОВА

Теплый мартовский день сулил весну; она уже чувствовалась, ею пахло в воздухе.

Двери в теплушках были раскрыты настежь. Люди с винтовками в руках — тут были рабочие Амурского затона, матросы речной флотилии, арсенальцы, железнодорожники — прощались с родными, переполнившими перрон хабаровского вокзала.

На теплушках красовались надписи, сделанные мелом:

«Раздавим гидру контрреволюции!»

«Смерть буржуазным тиграм!»

«Долой белогвардейских гадов!»

По всему Дальневосточному краю, по всей линии Амурской железной дороги, от Хабаровска до Благовещенска, по всем окрестным деревням летели телеграммы краевого Совета о мятеже казачьего атамана Гамова. Совет призывал встать на борьбу против мятежников. Едва поезд останавливался у станции, к нему устремлялся народ — демобилизованные солдаты, заросшие бородами, как бурьяном, крестьяне, молодые парни, вооруженные кто трехлинейной винтовкой, кто берданкой, кто американским винчестером, кто охотничьей двустволкой, а кто и допотопным шомпольным ружьем.

— Заходи, заходи, братишки, залезай, ребята! — раздавались голоса из теплушек, и туда лезли с оружием в руках и без оружия все новые и новые бойцы.

Приходили к поезду подростки, просили:

— Запишите нас в отряд. Возьмите с собой.

Из пристанционных поселков прибегали женщины с разной едой — вареным мясом, салом, яйцами, шаньгами [26]. Они подавали свои дары в теплушки и голосили так трогательно, что брало за душу:

— Ешьте, родименькие… кушайте на здоровье!

Проходя на стоянках вдоль поезда, Виктор Заречный с восхищением смотрел на этих простых русских людей, рабочих и крестьян амурских земель. Никто их не неволил. Они отдавались зову своего сердца. За четыре месяца, прошедшие с Октября, народ успел породниться с советской властью. «Еще бы! Ленин покончил с войной, с капиталистами, с помещиками. Народ получил свободу, какая и во сне не снилась. Вся земля отдана народу. Кто до большевиков произносил такие слова, какие напечатаны в декрете советской власти о земле? Разве можно отдать все это обратно, расстаться со всем этим? Нет! Ни за что! Историю не повернешь вспять. Если народ поднялся, никакие силы не сломят его», — думал Виктор.

С тех пор как у него возникла идея написать в художественных образах революционную историю родного края, мысль эта никогда не покидала его. Видеть жизнь, находясь в самом пекле ее, писать о ней, волновать сердца людей, заставлять мечтать, бороться, восторгаться благородными поступками героев, плакать над их гибелью — в этом он видел свое призвание. Ему рисовались тысячи, десятки, а может быть сотни тысяч людей, читающих его книги. Говорить с такой аудиторией — это ли не мечта! Это ли не счастье!

Другу Виктора, глубоко штатскому человеку, предстояло руководить подавлением мятежа озлобленных, хорошо вооруженных офицеров, казаков, японских дружинников. Мятеж этот был первым контрреволюционным выступлением на Дальнем Востоке после Октябрьской революции, а Дяде Володе суждено было подавлять огнем и мечом этот первый мятеж. Его не смущала, казалось бы, совершенно не свойственная ему роль усмирителя мятежа. Ново это было для него, но смелость города берет, говорит пословица. А тут как раз и предстояло взять город, захваченный мятежниками.

В декабре 1917 года Третий дальневосточный съезд Советов, происходивший в Хабаровске, объявил советскую власть на всей территории Дальнего Востока. Но еще в ноябре атаман Амурского казачьего войска Гамов, бывший депутат Государственной думы, состоявший, ко всему прочему, членом эсеровской организации, объявил себя «войсковым правительством», с прежними станичными атаманами, вооруженным казачеством, старыми казачьими традициями. Существовало еще и земство, также претендовавшее на власть. Тогда же в Благовещенске, центре богатейшей Амурской области, возникла тайная организация во главе со штабс-капитаном Языковым и со штабом в японской коммерческой конторе «ТОМОЭ» (и сюда пала тень «Черного дракона»!).

Но были и другие силы в Амурской области. Завороженные декретами советской власти о мире, о земле, крестьяне, съехавшиеся в конце февраля на свой четвертый съезд, писали в Москву:

И, несмотря на наличие этой силы, 6 марта, когда в бывшем губернаторском доме происходило заседание, на котором присутствовали руководители советской власти Амурской области, отряды казаков и белой гвардии напали на красногвардейцев, расквартированных в разных частях города, разоружили их, окружили губернаторский дом и арестовали всех, кто там находился.