Великий тайфун

Кикучи подписал этот первый интервенционистский документ, посмотрел на календарь, поставил число: «12 января 1918 года», велел заделать бумагу в конверт и вручить один экземпляр председателю Приморской земской управы, другой — городскому голове.

— Медведеву и Агареву, — сказал он секретарю.

(Как и все иностранные консулы во Владивостоке, Кикучи сносился с Советом через Земскую управу и городского голову.)

К концу заседания Исполкома Совета технический секретарь Ильяшенко передал Суханову полученную от председателя Земской управы копию ноты японского консула. Костя огласил ее. Негодование казалось всеобщим.

— Какое лицемерие! — раздавались реплики. — Наглость!

Началось обсуждение ноты.

— Разрешите мне сказать несколько слов, — встав со стула, заговорил Сакович. Это был высокого роста, очень худой, с длинной шеей, темноволосый человек, в военном кителе, бывший капитан царской армии, заменивший арестованного генерала Сагатовского. — Нет никакого сомнения, что мы стоим перед лицом начала интервенции. Я уже ставил перед президиумом Исполкома вопрос о необходимости готовиться к обороне крепости. Ведь слухи о возможности прихода иностранных судов носились давно. — Сакович дернул головой (у него был тик в результате контузии, полученной в русско-японскую войну). — Мы имеем силы, чтобы сопротивляться, — продолжал он, — у нас имеется двадцать тысяч артиллеристов, правда, дезорганизованных и требующих роспуска по домам… но их можно сорганизовать… На фортах мы имеем двести орудий разных калибров, у нас есть сто тысяч снарядов, на пристанях в ящиках лежат сто тысяч новых японских винтовок, в складах — колоссальное количество военного и другого имущества, на два с половиною миллиарда рублей… Надо показать японцам… — Сакович вытянул длинную, жилистую шею из воротника френча и опять дернул головой, — надо показать японцам нашу решимость обороняться, показать им, что Владивосток им шутя не достанется, что им придется вступить с нами в бой…

Раздались иронические возгласы.

— Я не думаю, что это входит сейчас в их расчеты, — продолжал Сакович. — Однако на город наведены дула морских орудий с японского крейсера. Мы должны навести на них дула орудий с наших крепостей и не допускать больше в порт ни одного иностранного судна.

Речь Саковича прозвучала убедительно и нашла сторонников, но раздались и протесты.

— Вы что же, предлагаете начать войну с Японией? — спросил Суханов.

— Нет, я предлагаю начать оборону, мы должны воспрепятствовать захвату Владивостока Японией.

— Ну что мы можем сделать против Японии! — безнадежно воскликнул кто-то.

— Я думаю, — заговорил Костя, — что без санкции Совнаркома мы не должны предпринимать шаги, которые действительно могут повлечь за собой войну с Японией. Это во-первых. Во-вторых, можем ли мы привести нашу крепость в боевую готовность и организовать оборону? У меня, товарищи, имеется доклад Алютина. — Костя открыл ящик письменного стола и вынул из папки напечатанную на машинке докладную записку бывшего комиссара штаба крепости и председателя военной комиссии Совета Алютина. — К сожалению, здесь нет товарища Алютина, — он бы сам рассказал. Товарищ Сакович, как начальник крепостной артиллерии, конечно, казалось бы, должен знать, что наша крепость в боевом отношении не представляет собой прежнего могущества. Алютин вместе с командующим Приамурским военным округом генералом Хокандоковым объезжал форты, они составляли опись разных ценных приборов, оставшихся на фортах… В своем докладе Алютин пишет, что на многих фортах нет ни одного орудия — все сняты еще до революции и отправлены на германский фронт. Это всем известно. На Русском острове, охраняющем вход в бухту Золотой Рог, на фортах — пустые блиндажи, голые цементные площадки. Мы, товарищи, получили разоруженную и разоренную царскими генералами, предателем Сухомлиновым крепость. Ко многим оставшимся орудиям нет снарядов, а что касается тех ста тысяч снарядов, о которых говорит товарищ Сакович, то эти снаряды предназначены для орудий, в большинстве своем находящихся на германском фронте.

Костю слушали внимательно. В преданности Саковича революции никто не сомневался — с первого дня Февральской революции этот офицер-демократ пошел вместе с солдатами, — но, по-видимому, он переоценивал возможности обороны крепости, да и в вопросах международной политики был не очень сведущ.

— Кроме того, — продолжал Костя, — взгляните на карту нашего края. Нам известно, что пехотные японские войска сконцентрированы в Корее и в любой момент могут перейти границу. Японские войска стоят на Квантунском полуострове, в Маньчжурии. Им не трудно выйти на Забайкальскую дорогу и отрезать весь Дальний Восток, и мы будем сидеть в своей разоруженной крепости, как в мешке. Наконец, вы знаете, что все погреба и пороховые склады в крепости забиты взрывчатыми веществами. Все это сейчас находится в таком состоянии, что достаточно одного-двух снарядов, чтобы взлетел на воздух весь город. Есть и такое соображение: если мы начнем войну против Японии, то Япония займет Приморье уже не в порядке интервенции, а по законам войны… И вообще, товарищи, такие вопросы мы не можем решать самостоятельно.

— Надо менять политику, — злобно, как всегда, проворчал Новицкий. — Откажитесь от большевизации края — и тогда никто не будет на нас нападать и не надо будет обороняться.

Костя не ответил на это замечание, а сказал:

— Я предлагаю о приходе японского крейсера довести до сведения Совнаркома. Совнарком по дипломатической линии примет меры, какие он сочтет нужным. Японскому же консулу мы пошлем свой протест.

Кикучи взял в руки переданный ему секретарем протест Совета и, быстро прочитав его, велел перевести на японский язык.

Когда протест был переведен, Кикучи распорядился один экземпляр перевода послать с дипломатической почтой в Токио, а другой отвезти адмиралу на «Ивами». Он приказал секретарю также немедленно протелеграфировать текст протеста министру иностранных дел Японии, виконту Мотоно.

Когда все это было сделано, Кикучи сел в кресло и закурил сигарету. Дым сначала тонкими, а потом широкими сизыми лентами поплыл по кабинету, где каждая вещь была пропитана запахами Японии.

Над Приморьем распростер свои крылья «Черный дракон».

«ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО» КОНСТАНТИН СУХАНОВ

В конце Ботанической улицы, высоко на горе, над Народным домом, стоял двухэтажный дом (он и теперь стоит) под номером шестьдесят три. Низ у него каменный, примыкающий задней стеной к скале, верх деревянный. К верхнему этажу пристроен балкон, обшитый досками, — получилась терраска с окном и лестницей сбоку.

Фасадом своим дом смотрит на бухту и хорошо виден с нее.

Дом этот и облюбовал Александр Федорович Солис под свою квартиру и под типографию газеты «Красное знамя». Прошлой осенью семья Солисов переехала с хутора Григория Суханова в город и разместилась во втором этаже дома. В комнате, окна которой слева от террасы, поселился Костя с женой.

Две комнаты в задней половине своей квартиры и весь низ Александр Федорович сдал редакции газеты. В редакционной комнате стояли канцелярские столы — для редакторов, сотрудников, для корректора (должность эту исполняла жена Кости, Александра).

Низ дома занимала типография: наборное и машинное отделения, где стояли плоскопечатная машина, «бостонка», пресс-ножницы для резки бумаги, стол для верстки газеты. Словом, это была настоящая типография, которая после разрыва большевиков с меньшевиками на сентябрьской конференции в Никольск-Уссурийском стала собственностью большевиков. Александр Федорович, до мозга костей беспартийный человек, окончательно стал «соучастником» большевиков, все более и более удивляя знавших его благонамеренных граждан города своим «странным поведением».

Александр Федорович, по русскому обычаю, справил новоселье, но недолго пришлось Косте жить в этом доме. Однажды — это было уже после Октябрьской революции — он возвращался домой из Совета (как всегда, поздно ночью), и, когда уже входил в калитку, из темноты раздался выстрел, пуля провизжала у него над головой. Он взбежал по лестнице и застучал в окно своей комнаты, где еще горел свет. Александра, услыхав выстрел, сильный стук в окно и голос мужа: «Шура, открой…», бросилась к двери. В этот момент раздался второй выстрел — пуля ударилась в филенку двери. После этого случая, по настоянию друзей, Костя переселился и стал жить в небольшой комнате при Совете, наверху. Дома бывал редко.