Макорин жених

него возится Митя. Никакого Пня Колодина нигде.

– Кино будет, – разочарованно говорили зрители, желавшие увидеть что-то особенное.

– Бесплатно, так худо ли, – утешались другие, более практичные.

– А труба для чего?

Верно, из-за экрана выглядывал раструб старого граммофонного рупора, размалеванного

яркими цветами. Снизу за экраном видны ноги в валенках. Там, наверно, этот Пень Колодин

какую-нибудь штуковину готовит...

Гаснет свет. На полотне появляется смешно нарисованная фигура бородатого лесоруба в

величайших валенках, в шапке с ушами чуть не до земли, с топором за поясом, с лучковкой

на плече. И в тот же миг из граммофонной трубы раздается голос:

Вот, товарищи, и я!

Вы встречайте-ка меня.

Пень Колодин, ваш сосед,

Девяноста пяти лет...

Так представясь, Пень Колодин начинает говорить о Сузёме, будто он тут век жил и со

всеми знаком. Сегодня он, оказывается, уж ушел побывать на складе и заметил, как, день

проспав, кладовщик «вечером зевает и лесорубам инструмент выдать забывает». На экране,

действительно, показывается кладовщик, сладко дремлющий на куче топоров и пил. Этот

кадр сменяется другим, с изображением поросенка, важно восседающего за столом и

попивающего чаек. А граммофонная труба орет:

Десятник наш легко решил

Свою хозяйскую задачу:

Он так умело превратил

Сушилку в поросячью дачу.

Тут появляется огромная, во весь экран рукавица, она быстро исчезает, а за ней тянутся

голые руки. Труба поясняет:

Мы сидим без рукавиц.

И нельзя не удивиться,

Что отдельных важных лиц

Не заставишь шевелиться

Ни рукой, ни рукавицей,

Так им сладко-сладко спится..

Тем, кого столь чувствительно пощипывает Пень Колодин, добавляют ещё и сами

зрители. Попавшие на экран поеживаются, иные пытаются отшучиваться, иные не

выдерживают и уходят из барака. Но Пень Колодин не только критикует, он умеет и

похвалить. На экране шестеро молодых парней выстроились в ряд. Самого крайнего зрители

узнают.

– Пашка Пластинин! Он, ребята, смотрите – и нос облупился...

Труба подтверждает:

Вот первая бригада наша

А во главе Пластинин Паша...

Вдруг кадр меняется. Паша Пластинин бежит во весь дух, а за ним Егор Бережной – в

валенках, но в трусах, в шапке, но в майке. Бережной изображен в напряженной позе,

задыхающимся, язык на плече. А сам он огромный, в три раза больше щупленького Паши

Пластинина. Зрители хохочут. Труба возвещает:

А ну, держись за мной,

Егор Бережной!

Егор сидел на полу, на самой середине барака. Он не стерпел и стал подниматься, чтобы

уйти, оказался в луче киноаппарата, и тень его плечистой фигуры легла на экран. Зрители

взвыли от восторга. Егор не понимал, отчего такое ликование, озирался кругом... И это

вызвало новые взрывы смеха.

Пень Колодин в Сузёме получил полное признание.

Поздно вечером Егор пришел к племяннику в комнату для приезжающих. Грузно сел на

табурет.

– Прокатил дядюшку, ославил... За что?

– Ты обиделся, дядя?

– Премного доволен. Благодарствую, племянничек...

– Кушай ещё, дядюшка, – озорно поклонился Митя. – Просим прощенья за наше

угощенье...

– Ну тебя, барбоса! За такое угощенье надо штаны спущать да ремнем – по чему, сам

знаешь...

Митя прячется за стол.

– Уй, боюсь...

Егор смеётся.

– То-то!

2

Световая газета с Пнем Колодиньгм так пришлась по душе лесорубам, что потребовалось

повторить её несколько раз, пока не пересмотрели все жители Сузёма. И к каждому новому

показу прибавлялись новые кадры. Так, Митя изобразил на одном из кадров задравшую нос

гордячку, пренебрежительно отвернувшуюся от комсомольцев-лесорубов. Зрители без труда

узнали счетовода Валю, девчонку в жизни веселую и общительную. Ну, не ответила она

толком на какой-то вопрос комсомольцам, наверно, неладно сделала, а так девка хоть куда.

Валя втихомолку поплакала от обиды, а когда слезы высохли, решила высказать этому

Пню Колодину всё, что она о нём думает. Она высмотрела Митю на улице и пошла, будто

случайно, ему навстречу.

– Здравствуйте, Пень Колодин.

– Здравия желаю, – козырнул, дурачась, Митя.

– Поговорить с вами можно?

– Всегда готов.

– Это я и есть Валя, задирающая нос...

Её серые глаза с укоризной смотрели на Митю. Ему стало неловко, почувствовал, что

краснеет. И он промямлил:

– Совсем не похожа...

– Не похожа, а рисуете...

Митя не нашелся, как продолжить разговор. Шли рядом. Он искоса поглядывал на

девушку и почему-то волновался. Она, пожалуй, не красавица. Простое лицо северянки,

немного грубоватое, но улыбка такая хорошая, мягкая. Митя чувствовал себя виноватым и не

знал, как загладить свою вину. Мучительно ища, что ей сказать, он выдавил через силу:

– Но факт-то был...

– Факт был, – просто подтвердила она. – Некогда было, очень торопилась... Нехорошо,

конечно... Только уж так-то зло зачем? Неужели, думаете, заслужила?

– Понимаю, что... да... нет... Как же теперь исправить?

Митя окончательно смешался, с ужасом представляя, каким он нелепым и смешным

выглядит в этот миг в глазах девушки. А у Вали от Митиного замешательства прошла вся

обида. Парень-то он, видать, хороший, не со зла. Да и правда, факт был...

– Вы не волнуйтесь, – дотронулась она до его руки. – Я ведь не сержусь на вас. Вообще-

то за дело... Ну, исправлюсь!

Прозвучавшее наивно, по-детски, это восклицание вывело Митю из замешательства. Он

обрадованно вздохнул и сжал ей локоть.

– Вот и славно! Значит, объяснились...

Она высвободила руку, оглянулась.

– Ой, куда мы зашли?

За разговором они не заметили, как миновали поселок и шли по дороге бором. Пухлые

шапки снега лежали на лапах сосен, окружавших небольшую поляну. От солнца снег

искрился, и сосны казались загорелыми красавицами, нарядно одетыми к балу. А крепкий

настой хвои в морозном воздухе заменял этим модницам духи. Бывают ли духи лучше

смолистой хвои? Спугнутая белочка тряхнула ветку, снежная шапка осыпалась пылью,

повисшей в воздухе. На мгновенье вспыхнула радуга. Валя захлопала в ладоши.

– Смотрите, смотрите, красота-то...

Возвращаться в поселок не хотелось.

– Давайте пройдемся ещё немножко, очень уж хорошо

А что, собственно, такого особенного хорошего? И сосновые боры, и пушистые снега, и

зимнее солнышко, и все эти красоты для Мити и Вали не были ни новинкой, ни диковинкой.

Каждый день им приходилось видеть такие полянки, мало ли их в лесу. И не восхищались, не

любовались, просто не замечали, как не замечают обыденное, примелькавшееся. А нынче

заметили. И пришли в восторг. Отчего это?

– Отчего это радуга засияла в снежной пыли? – спросила Валя.

Митя с удовольствием стал разъяснять законы отражения светового луча и его

преломления. Он, киномеханик, в этом не был профаном. Валя слушала и посмеивалась.

Может, она и сама знала, что с таким увлечением растолковывал ей молодой человек, а

может, сильно ученая его речь не очень-то понятной была для неё, и девушка усмешкой

старалась скрыть это. Впрочем, Митя ничего не замечал. Он был в ударе.

Так они вышли на берег реки.

– Батюшки, река! Как далеко ушли, – спохватилась Валя. – А у нас сегодня профсоюзное

собрание. Не опоздать бы...

Она повернулась и быстро зашагала обратно. Стараясь не отстать, Митя возмущался:

– И почему в выходной день устраивают собрания! Надо же дать людям отдохнуть...

Обратный путь оказался короче. На полянке солнышка уже не было. Сосны поскучнели,

стали обыденными. Разговор на быстром ходу не ладился. И говорили о будничном – о

нормах выработки, о членских взносах, о начислении заработка лесорубам. У крыльца