Пурга в ночи

Дальше Агафопод умолял колчаковских правителей как-то помочь населению. И это письмо было оставлено Громовым без ответа.

— Пьяница, а с добрые сердцем твой поп, — сказал Куркутскому Мандриков. — Что же, его письмо подтверждает правильность нашего решения о рыбалках. Надо только, чтобы ими владели честные люди.

— У нас есть заявление от учителей, — застенчиво напомнил Куркутский.

— А, верно, — вспомнил Мандриков. — Надо сейчас же по нему принять решение.

Куркутский достал из папки заявление учителей. Они писали, что их труд оплачивается очень низко и жить приходится впроголодь.

— Что верно, то верно, — сказал Мандриков. — Это по тебе, Михаил Петрович, можно судить. Видел я, как ты питаешься, как живешь.

— Учителей жалеть надо, — проговорил Клещин. — Сколько они ребят грамоте обучают, к свету ведут.

— И взрослых также, — весело добавил Фесенко. — Нашего Аренса забыли?

Волтер сидел рядом с Булатом.

— Как успехи твоего ученика? — спросил Мандриков секретаря ревкома.

— Хороший учитель… я хороший ученик, — предупредил с ответом Куркутского матрос. — Я есть уже русский.

Ревком постановил утвердить жалование учителям по тысяче пятьсот рублей в год, что было почти в три раза больше прежнего. Куркутский поблагодарил ревкомовцев.

— Есть еще одно заявление, — сказал Фесенко. — От нашего Учватова.

— Учватова? О чем? — заинтересовались члены ревкома. — По какому поводу?

— Он от имени служащих радиотелеграфной станции просит, чтобы к рождеству им всем выдали пособие, — пояснил Фесенко.

— Ты с Учватовым, кажется, согласен? — спросил Мандриков моториста. — Заявление при тебе составляли.

— При мне, — подтвердил Фесенко. — Такие пособия мы всегда получали к рождеству.

— Не пособия, а подачки, — рассердился Берзин. — Как ты, Игнат, этого не понимаешь?

— Да я… — замялся моторист. Он уже и не рад был, что напомнил о заявлении Учватова. Ревкомовцы подняли его на смех.

— И Титов тоже хорош, — вспомнил о нем Булат. — Комиссар станции, а такое допускает. Отказать в пособии.

— Навсегда! — добавил Гринчук. — На хорошее дело деньги пустим.

— Я предлагаю пособия к рождеству отменить, — сказал Мандриков, — ввиду того, что оно есть не что иное, как буржуазная подачка, давно осужденная революционным движением. И сообщить об этом служащим радиотелеграфной станции.

— Правильно! Верно! Только так! — согласились члены ревкома.

Берзин с теплотой подумал о Мандрикове: можешь же ты, Михаил Сергеевич, безошибочно понимать и решать сложные вопросы. Почему все время начинаешь с «я». Зачем это?

Мандриков вернулся к чтению секретных документов. И с каждым письмом все больше мрачнели лица товарищей. Они узнали, что Малков забил до смерти эскимоса, который не соглашался за бесценок продать партию тюленьих шкур, что братья Караевы закупили у американцев партию винтовок, что Громов и Струков приказали всем, находившимся на государственной службе, следить за окружающими и о каждом, кто выскажет недовольство Колчаком или союзниками, немедленно сообщать.

Мандриков посмотрел на Струкова:

— На вас лежит большой позор! — Он вспомнил о Бучеке, Галицком и других.

Струков чувствовал на себе тяжелые взгляды ревкомовцев. И снова между ним и ревкомовцами пропасть, которая почти исчезла в этот вечер. Струков вскочил, прижал руки к груди и воскликнул с отчаянием:

— Товарищи, товарищи! Я был вынужден подписаться под этим позорным документом. У меня не было выхода. Я…

— Знаем, знаем. Садись, — махнул рукой Мандриков. — Не о тебе сейчас речь. — Он посмотрел на товарищей. — Напоследок я приберег самое интересное.

— Что там такое? — заинтересовались ревкомовцы.

— Тут характеристики на многих из вас. Их составили Суздалев с Толстихиным. Слушайте.

— Мефодий Галицкий. Конокрад. Якуб Мальсагов в Америке был приговорен к тюремному заключению за грабеж.

— Ай, какой нехороший человек писал, — воскликнул Мальсагов непосредственно. — Зачем неправду писал? Я в тюрьме был, за решеткой был, а почему был — справедливости хотел.

Мандриков остановил его.

— Александр Булат (Булатов) подозрителен. Член союза фронтовиков. Несомненно, тяготеет к большевикам.

— В этом они не ошиблись, — засмеялся Булат.

— А обо мне есть? — не терпелось Гринчуку.

— О тебе-то и нет, обидели тебя колчаковцы, — засмеялся Мандриков. — А вот о Фесенко пишут, что он единственная ненадежная фигура на радиотелеграфной станции, но держать следует, так как хороший моторист.

— Похвалили, значит, тебя, Игнат, — захохотал Мальсагов. — Дружки хорошие у тебя были.

Заседание окончилось. Мандриков подошел к Струкову, протянул ему руку:

— Спасибо за то, что немедленно сообщил о письме Малкова и…

Мандриков умолк и помрачнел. Он не сказал о страшной посылке, но все о ней подумали. Струков горячо ответил на рукопожатие Мандрикова:

— А как же иначе? Это мой долг.

Берзин выждал, когда все уйдут, и, оставшись наедине с Мандриковым, сказал, стараясь скрыть свое недовольство:

— Михаил, ты должен пересмотреть свое отношение к вопросу о заложниках…

— Опять за свое! — с раздражением воскликнул Мандриков и стал одеваться, давая понять, что он не расположен разговаривать. Все решено.

— Еще не поздно… — Берзин не успел закончить фразы, Мандриков оборвал его:

— Я не пересматриваю свои решения. Я…

— Я, я, я, — повторил с досадой Берзин. — Неужели ты не слышишь, как это высокомерно звучит. Выходит, что ты здесь один, а остальные члены ревкома…

— Я не намерен выслушивать нотацию, предназначенную для гимназиста-выскочки! — Мандриков натянул рукавицы. — Мы с тобой не в гимназии. Меня не учили выбирать выражения.

— Этим не гордятся.

Берзин понял, что разговор, о котором он думал, не состоится. А жаль, очень жаль. Август Мартынович не Хотел ссориться с Михаилом Сергеевичем, но не мог побороть себя и не высказать своего мнения о Струкове:

— Ты слишком доверчив к этому колчаковцу, да и к Треневу. Этот торговец хитер, как лис. Как бы он не укусил.

— Слушай, Август, — Мандриков в упор посмотрел на Берзина, — я очень сегодня устал и прошу тебя, прекратим этот разговор. Он бесполезный и бессмысленный. Ты почему-то во всех людях видишь врагов.

— Неправда! — закричал Берзин, и грудь его обожгло.

— Ты получил имя Железного комиссара в Хабаровске заслуженно, — напомнил Мандриков. — Там требовалось быть жестоким, прямым и беспощадным. Там был фронт, шли бои. Здесь иное. Ты это должен понять. Одними твоими методами мы ничего не добьемся. Умерь свою подозрительность. Когда это сделаешь, я с удовольствием буду говорить с тобой, советоваться и, может быть, последую твоему предложению. А сейчас не могу. Ну, я тороплюсь. Будь здоров. Иди отдыхай. Набирайся, сил. Скоро тебе в дальнюю дорогу.

Мандриков легонько хлопнул Берзина по плечу и стремительно вышел. Его шаги быстро удалялись по коридору, хлопнула выходная дверь, и все затихло. Август Мартынович горестно покачал головой и, неторопливо одевшись, вышел. В коридоре, у открытой дверцы печки, на корточках сидел Еремеев. Он курил, устремив взгляд больных глаз на огонь. На его неопрятное лицо падал багровый отсвет, и оно было мрачным и безрадостным. Берзин хотел поговорить с Еремеевым, но не было сил. Он очень устал.

Август Мартынович медленно брел домой. Он по-прежнему жил у Клещина. Бывший красногвардеец ждал его. Они съели скудный ужин и легли спать. Август Мартынович слышал, как захрапел Клещин. Берзин зажег лампу и, загородив свет, чтобы не мешать Клещиным, достал тетрадь.

Еще в детстве, в далеком родном Цесисе, как только он научился писать, Август начал вести свой первый дневник. Тогда просто нравилось писать, заносить на бумагу свои наблюдения и потом их перечитывать. Позднее в дневнике Август уже оценивал события. Дневник стал близким и верным другом, которому можно было доверить все, что заставляло думать.