Избранные произведения

себя деньги.

– И очень хорошо,– говорил Андрей Андреич, снимая с нее

пальто и чувствуя какую-то необыкновенную, непривычную для

себя свободу в обращении с женщиной, как будто этот

заплаченный за нее полтинник дал ему право свободного и

дружески покровительственного обращения с этой незнакомой

женщиной.– Вот как мы живем здесь, в одной комнате. Вам,

наверно, странно и дико?

Молодая женщина, войдя в комнату и не снимая шляпы,

осмотрелась.

– Я так себя браню, что не уехал из этой чертовой страны.

Каждый год ждали, что все у них полетит к черту, нет, выплыли

каким-то родом,– говорил хозяин, а сам смотрел на эту

красивую молодую женщину. Ее шляпа с острыми краями и

красным пером, изящный весенний костюм, в боковом

кармашке которого торчал уголок шелкового голубого платка,

точно внесли в его одинокую комнату струю свежего весеннего

воздуха.

– А я, представьте, только что говорил сейчас о Василии

Никифоровиче,– продолжал возбужденно Андрей Андреич, и с

этим возбуждением он смотрел в глаза молодой женщине, с

которой он чувствовал, что может говорить тоном близкого

знакомого, как друг ее мужа, и встречаться с ней глазами, как с

интересной женщиной, приехавшей сюда без мужа.

Ученик ушел. А хозяин взял стул, поставил его против

гостьи, севшей на диван, и почти придвинув свои колени к ее

коленям, улыбаясь, смотрел на нее несколько времени своими

подслеповатыми добрыми глазами, точно они давно были

знакомы, долго друг друга не видели и теперь нечаянно

встретились.

Ее глаза, большие и серьезные, тоже смотрели на него. И

наконец она, как бы поняв простую и чистую душу собеседника

и поверив ему, улыбнулась.

– Вы точно светлый луч из другой, прекрасной жизни. Я

сейчас сидел здесь в раздражении, в унынии, и вдруг являетесь

146

вы, смотрите с простой, милой улыбкой, точно вы только вчера

здесь были. Я себя не узнаю: ведь я дикарь ужасный и женщин

боюсь. Сижу один в своей скорлупе. И вот досидел до сорока

лет.

– А мне странно и... тепло от такой милой встречи,– сказала

она, задумчиво глядя на него.– Я очень много боли и зла видела

от... людей. И привыкла от них ждать или зла, или корысти.

– Да, это правда, теперь особенно стало много черствости,

расчета и эгоизма. Может быть, оттого, что жизнь тяжела.

Теперь уже совсем и следа не осталось былой радости жизни,

романтизма, беспечности. Разве вот только мы, старые

хранители былых традиций, еще держимся. Да и то, хоть меня

взять, думал ли когда-нибудь я,– композитор, что буду торговать

мебелью, буду бояться выйти из бюджета. А когда-то все мы,

интеллигенты, были только непрактичными романтиками, вечно

влюбленными, вечно в мечтах...

– Мне кажется, вы и сейчас такой же,– с ноткой нежности

сказала молодая женщина.

– Дай бог, если я такой. Я, правда, все-таки мало изменился.

Но вообще наш брат интеллигент сильно подался, все, кто

прежде были непримиримы, теперь стали как-то необычайно

пугливы, шкурно-податливы... вообще, некрасиво. Нет, но как я

вам рад! Как будто я вас ждал! – сказал Андрей Андреич, сжав

перед грудью руки и откинувшись на спинку стула и глядя

удивленно-радостными глазами на молодую женщину.

– А для меня это вдвойне неожиданно, я ехала сюда со

страхом.

– Почему?

Она замялась.

– Жутко очутиться одной среди чужих людей. И я никогда не

забуду, как вы меня встретили. Это какой-то символ: я думала,

что здесь я – одна во всем мире, а оказалось... Ну, как же вы

живете здесь? – спросила она, точно желая переменить слишком

взволновавший ее разговор.

– Как живу?.. Живем кое-как. На одного хватает. Конечно,

отказываешь себе во многом. Композиторство мое мне ничего не

дает, но зато уроки довольно прилично. Да что же вы в шляпе?

Снимайте скорей.

Вера Сергеевна покорно сняла шляпу и подошла к зеркалу.

Каким-то домашне-простым движением поправила волосы.

А он от этой ее простоты почувствовал почти умиление.

147

– Как здесь свободно все-таки в сравнении с заграницей,–

сказала она, заложив сбоку в волосы резную черепаховую

гребенку.– Там много лжи и ханжества, и прийти к незнакомому

мужчине в комнату – значит совершить преступление.

– Да, в этом отношении у нас теперь все просто. Сейчас

устроим музыку: чайник на спиртовку, чашки – на стол.

Вспомним милую, беззаботную, студенческую юность, когда

жизнь представлялась легкой, прекрасной, полной

романтических грез.

Когда чай был готов, он сбегал в лавочку и принес конфет и

закусок. Они, смеясь, развертывали кульки, и молодая женщина

раскладывала на тарелочки колбасу и сыр.

Он смотрел на нее, чужую, незнакомую, как она, точно своя,

близкая, хлопотала у стола, разливала чай своими маленькими

руками. И то, что она была чужая жена, жена его приятеля,

который, вероятно, еще не скоро приедет, пробуждало неясные

волнующие мысли о том, что эта встреча, не требуя никакой

ответственности, может, быть удивительной.

– Если бы мне за пять минут до вашего прихода сказали, что

в мой монастырь холостяка придет молодая, прекрасная

женщина, я бы испугался.

– А теперь?

– Теперь вот что!..– Он взял ее руку и поцеловал.– Теперь я

юноша, теперь мне двадцать лет. Хочется по-студенчески петь,

играть и дурачиться.

Она смотрела, как он целовал ее руку, и у нее вместе с

улыбкой блеснули на глазах слезы. Он заметил их.

– Что с вами? – спросил он так тревожно и тепло, что его

самого тронула эта прозвучавшая в его тоне теплота по

отношению к незнакомой женщине.

– Ничего, ничего... Я очень беспомощный человек и,

очутившись здесь одна, почувствовала было страх перед

жизнью и перед людьми, но мне вдруг стало так хорошо, оттого

что вы такой...

Она не договорила.

Ему хотелось сесть рядом с ней на диван, но после ее

недоконченной фразы пришло соображение о том, что он может

этим разбить у ней сложившееся о нем представление. А ему

хотелось, чтобы она увидела, какая у него простая, чистая и в то

же время интересная душа. Может быть, гораздо более

интересная, чем у Василия Никифоровича.

148

– Но ведь вы на время только одна. Вероятно, Василий

Никифорович скоро приедет,– сказал Андрей Андреич с целью

узнать, сколько времени будет продолжаться их встреча.

Но Вера Сергеевна вздохнула и почему-то ничего не

ответила. Потом стала убирать посуду, и от этих спокойных,

домашних ее движений он опять почувствовал то же, что

чувствовал, когда она при нем оправляла перед зеркалом

прическу. Он подошел, поцеловал ей руку в ладонь и сказал:

– Вот бывает так: живет человек одиноко, скучно, душа его

постепенно заволакивается серостью жизни, повседневными

заботами и тревогами о куске хлеба, и вдруг светлое виденье.

Он чувствует, как что-то давно забытое шевельнулось в его

душе, просияло... Он смотрит вокруг себя и с удивлением

говорит: «Так вот, какой мир, оказывается! Так вот каким я мог

бы быть: светлым и радостным юношей!..» И вот вы явились

таким виденьем для меня. Вы промелькнули, потом уйдете к

другому человеку, которого вы любите... Но то, что мы с вами

сидели сегодня вечером, это у меня останется навсегда. Потому

что вы, несмотря на любовь к тому, другому... что-то оставили

здесь своего. Быть может, и для вас эта встреча была не

безразлична и не скучна...

Он говорил, а она, бросив руку на стол, смотрела своими

огромными грустными глазами куда-то мимо него перед собой.

Потом закрыла рукой глаза и тихо проговорила: