Заброшенный полигон

— Не наговаривайте, чего не было,— проворчал Олег.— Я не плакал. Хотя жалко. Кузнечики гибнут и лягухи. А вот отчего? От звука или от лучей? Я д-д-думаю...

Он умолк, слова вдруг застряли у него в горле. Такое бывало с ним — нача­лось после испуга, когда был совсем малышом. Как-то ночью во время грозы от молнии загорелся соседний дом — Мартемьяновых. Старики и Шура с ребя­тишками выскочили в чем были. Все сгорело, остался один обгорелый сруб, слишком поздно взялись тушить. Вот с того пожара, с криков и паники и стали замечать у Олега эту странность: говорит-говорит, вдруг запнется и давится словом, не может выговорить. В городе, возможно, и наладили бы врачи, а тут, в деревне, и так сойдет...

Николай включил фонарик, высветил лицо брата. Олег, с мучительной гримасой мотая головой, наконец проговорил:

— П-по-моему, сначала надо выяснить, отчего гибнут, а потом продолжать.

Николай перевел луч на Катю.

— Да, да! Олег прав,— горячо поддержала она, прикрываясь от света ладонью.— Жалко, гибнут ведь.

Николай нашел лучом Вадима — тот лишь отмахнулся.

— М-да, не быть вам, молодые люди, великими учеными,— насмешливо сказал Николай.

Он пробежался лучом по банкам и пошел проверять, как там чувствуют себя пленники. Тесной кучкой все стали переходить от банки к банке, разглядывать содержимое. Лягушки и кузнечики оживали, шевелились, дышали, а та банка, где только что торчала голова змеи, оказалась пустой.

— Ну вот, а вы боялись,— рассмеялся Николай.— Гадючка уже смылась.

— Как?! — воскликнула Катя.— Она же была совсем...

— Теперь уже в родном болоте. Второй раз нам ее не поймать,— сказал Николай.— Так что, братцы, прежде всего надо выяснить, отчего вырубилось напряжение. Так я считаю. Загружайтесь в машину, а я отключу аппара­туру.

Николай выключил приборы и в часовенке — на тот случай, если внезапно дадут ток. Олег и Вадим уже сидели в машине. Катя стояла возле открытой двер­цы, мечтательно улыбаясь, глядела в небо.

— Люблю смотреть на звезды,— сказала она.— В них не только свет...

— На одной из них твой женишок,— сказал Вадим.

— Не смешно,— ответила Катя.

— А ну в машину! — скомандовал Николай, и Катя послушно юркнула в кабину.

4

Как ни шумели Вадим и Олег, как ни доказывали, что не устали и тоже хотят продолжить испытания, Николай был неумолим — почему-то вдруг его стала сильно заботить охрана труда: первая смена — с восходом солнца до обеда, а они и так переработали целую смену, вот завтра с утра — пожалуйста. Сегодня — спать, и никаких гвоздей! Они прекрасно справятся и вдвоем с Катей — если удастся включить линию. Возможно, именно на это и уйдет все время. Так какого черта мотаться вчетвером по ночной деревне?! А кто выйдет завтра с утра? Ва­дим, в конце концов, согласился и вылез, не доезжая до клуба. Он был определен на постой к Сурминой, вдовой бабе, еще не старой, но вредной и придиристой, как сквалыжная старуха. Вылез и Олег — с таким обиженным и расстроенным видом, что Катя жалостливо сказала ему:

— Не обижайся, Олежка, Коля действительно прав.

От этих ее сочувственно произнесенных слов парень, как показалось Нико­лаю, еще больше застрадал и ушел, не простившись. Николай и Катя перегляну­лись: Катя — с недоумением, Николай — с усмешкой, от которой Катя явно смутилась, хотя и пыталась не подавать виду, что догадывается, отчего обиделся Олег.

Николай развернулся перед родным домом, и они поехали на поиски злосча­стного Пролыгина.

Окно Чиликиных было распахнуто — голая лампочка на длинном шнуре, голые стены, на двери изнутри рекламный портрет Бубы — на фоне голубого неба, аэродрома и взмывающего самолета. За столом — Чиликины, напротив друг друга, а между ними черная поблескивающая «бомба» и по пустому стакану возле каждого. Третий, наполненный, доедается кого-то третьего. Чиликины, притуманенные ожиданием, молча курили, поглядывая на дверь.

Николай окликнул их, спросил, не знают ли, где Пролыгин,— его окно было темным, плотно закрытым. Чиликины встрепенулись, оба высунулись в окно. Галина сказала, что «Герка поехавши на мотике по своим делам». А по каким и куда — замялась. Николай поднажал, и Галина по секрету сообщила, что поехал он на подстанцию, «вырубать к такой-то фене твой «самовар», потому как имеет зуб, обиду, вот и все. А не поставит ли им начальничек хотя бы маленькую за столь ценные сведения?» Николай отмахнулся, сел за руль, погнал по ночной Камышинке — той же самой дорогой, по которой только что въехал в деревню.

У клуба, на ярко освещенной площадке толклись под музыку несколько пар, но еще больше сидело на скамейках вдоль стены клуба и на крыльце. Николай пронесся мимо танцующих, не сбавляя скорости. Кто-то взвизгнул, засвистел. Николай заметил в зеркальце заднего вида, как какой-то верзила кинулся было за ним, погрозил кулаком.

— Клюнин Петька, Ишак, развлекается,— сказала Катя.— Он тут атаман...

— К тебе пристает?

— Он ко всем пристает.

— И что же, никто не может набить ему морду?

— Почему никто? Били как-то, студенты. Но мало. Он — страшный, на все пойдет. Изувечить может. Наши деревенские боятся. Сейчас еще ничего, а вот когда вдвоем с братом тут хозяйничали, это действительно! Вечером лучше не выходи. Вечно пьяные, наглые, ругаются, лезут. Студенты с ними еще как-то справлялись...

— Знаешь, когда впервые захотел в город? — спросил Николай.

— Когда?

— Еще в седьмом классе. Десять лет назад!

— А я вас помню. У вас была синяя курточка, вельветовая, с наружными кармашками.

— Синяя? Не ошибаешься?

— Синяя! Между прочим, синий цвет вам к лицу.

— Под синие глаза?

— Конечно.

— Откуда ты все это помнишь? Была такая махонькая, а заметила...

— Конечно! Про вас же все девчонки шептались.— Катя смущенно отверну­лась, делая вид, будто что-то разглядывает в сумеречных полях вдоль дороги.

— Надеюсь, ты-то не веришь всему, что про меня тут болтают?

— Всему — нет, не верю,— ответила Ка^гя, поглядывая на него искрящимися от смеха глазами.

— Но кое-чему все-таки веришь. — Николай пристукнул по баранке. — Болта­ют, будто я сбежал в город тоже из-за шмутья. Им понятнее, когда деньги, шмутки, водка, бабы, а если страсть к науке, желание узнать, как и почему в при­роде,— это не для них. Представляешь?

— Ну, не все же так думают, всех-то не гони в одни ворота,— сказала Катя и виновато взглянула на Николая: опять невзначай обратилась на «ты».

— Все — не все, какое имеет значение. Дярёвня — вот что их всех определя­ет,— желчно сказал Николай.— Идиотизм деревенской жизни — недаром сказа­но. Есть, конечно, идиотизм и городской жизни, но деревенской — козырнее, побьет городской. Так что, Катюша, молодец, что нацелилась в институт,— так и держи!

— А мы с Олегом думаем сюда вернуться.

— Вернуться? Зачем?

— А надоело смотреть, как измываются над землей, над скотиной. Мы не одни, у нас из класса еще пятеро решили остаться, тоже разозлились.

— Праведный гнев...— Николай криво усмехнулся.— В газетах пропишут: молодежь горячинской школы из патриотического порыва совершила благо­родный акт, решила остаться в родном колхозе поднимать сельское хозяйство на недосягаемую высоту. Почин молодых поддержали наши славные пенсионеры — они тоже решили остаться, не переезжать из деревни на кладбище...

— Злой вы какой-то,— сказала Катя обиженно.— Зачем так?

— А как надо? По головке вас, дураков, гладить? — Николай действительно разозлился.— Идет глобальный процесс — индустриализация! Наступают меха­низированные комплексы, внедряются интенсивные технологии, коровки и телятки загоняются на поток, куры прямо из яйца трусцой бегут через немецкие парилки и голыми бройлерами сваливаются в бункеры птицефабрик. На это вам надоело смотреть? Или на заброшенные поля, опустевшие деревни, вырубленные леса? Против чего будете бороться? Против научно-технической революции? Да она вас сомнет, скрутит, разжует и выплюнет! Разуй глаза, девочка! Это Олегу простительно витать среди розовых облаков — он весь такой, у папы с мамой за пазухой, а ты-то... Ты же девушка разумная, практичная. Хочешь стать шесте­ренкой в адской машине по истреблению всего живого на родной земле. Похваль­ное стремление!