Заброшенный полигон

— Чего запрещаете?

— Я же сказал — пылить! Это словцо такое модное, означает пустые хлопо­ты.

— А не пылить, так что? Крапивой зарастать? Чертополохом? Они, кроме плана своего злосчастного, ничего не знают и знать не хотят. Лишь бы отчитать­ся, лишь бы в бумагах галочку поставить, кружочком обвести и доложить: вот мы какие хорошие, все выполнили, все сдали, оставьте нас в покое. Да ежели не трепыхаться, так вообще в дерьме утонем. Мы трепыхаемся, и они — волей- неволей, мы молчим, и они — не чешутся.

— А думаешь, если будем трепыхаться, что-нибудь изменится?

— Обязательно! Отчего болото образуется? Оттого что течения нет, застой. Вода стоит — плесневеет. Так же и у людей.

— Ты прямо философ у нас.

— Ага, станешь. Не знаю, сыночка, может, в городе и можно так, как ты говоришь, а тут — боже упаси! Все ж таки еще пол-России по деревням живет, поросль молодая отсель лезет. Не знаю, как городские дети нынче, а наши все хуже и хуже. Вон у Прошиных парни — такие протвары растут, прям хоть сейчас в колонию. Ни стыда, ни совести. Пройдохи — в рот залезут, разуются, обуются, вылезут, а ты и не заметишь. И тебя же еще и обсмеют. Раньше б разве посмел недоросток перечить старикам? А нынче? С верхней полки как пошлет — хоть стой, хоть падай. Возмутишься — пристращает: дом-то деревянный, а керо­син и спички в свободной продаже...

— Неужто поджигали кого-нибудь?

— Да нет, домов пока не трогали, а человека сожгли. Василия Москалева. Ванька Клюнин. По пьянке, конечно. Москалев у Клюниных крышу красил, да поленился старую краску очистить, так по старой и намазал. А она высохла, да и вспучилась. Уже и время прошло, пили они как-то с Ванькой, тот вдруг краску вспомнил, озверел, привязал Ваську к бревещку — валялось во дворе,— облил керосином и поджег. Народ сбежался тушить, а кого тушить — как голец копче­ный.

— Катя рассказывала. Мало дали подлецу, семь лет. Через пять вернется.

— Ага. Братец дожидается, вместе опять начнут. И что за гибельность такая в людях?! Для того и родился, чтоб кого-нибудь угробить. Другого и смысла вроде нет. И как их распознать еще до рождения? А что? Посмотрел прибором: выродок — долой его! Вон сколь абортов бабы делают, а может, не тех лишают жизни... Эх-хе-хе, иной раз подумаешь, до чего жизнь каверзная: один дурак дураком, балаболка, змей-горыныч, а жизнь несет его вверх да по гладкому, а другой умница, трудяга, добряк, а его колошматит, колошматит, пока в щепки не разобьет. И все ж таки многое от условий зависит. Один и тот же человек может и так себя повести и этак — по условиям. А мы об этом не думаем. Сунут человеку эти гадские деньги, зарплату или там зерно, продукты,— на и отвали. И что он там пошел, куда — ни-икомушеньки нет дела. Вот тут бы Ташкиным-то и объявиться, взять под локоток, переговорить по душам, в дом зайти, с семьей побеседовать. А то только и знают погонять да очки начальству втирать — вся забота.

— Твои речи да богу в уши.

— Ага. Пока лежишь, всякого надумаешься. Но ты, я смотрю, уже как на иголках. Побегишь?

— Погода хорошая, надо спешить.

— Ну беги, сыночек, и так задержала тебя... Ты скажи отцу-то, пусть Михе­евых не забывает, старики одни, дров некому наколоть, воды натаскать, картош­ки с погреба поднять. А с птичником чё уж теперь, не повернешь. Хотела предостеречь, отговорить, а вишь, как вышло — опять в больницу закатилась. Ну бог с ним! Пусть не держит на меня зла, для него же старалась, ему же стыдно потом будет...

— Тебе что привезти? Простокваши? Или сыворотки?

— Творожку. Скажи бабке, пусть сделает, свеженького охота. А так ничё больше не надо, вся тумбочка забита. Жарко, портится. Тося нанесла тут с три кило. Ничё не надо. Ну давай, сыночек, поезжай, не волнуйся, делай там свое дело, а уж с Катей сам разбирайся, только не обижай девочку. Ты у меня хоро­ший, верно?

— Высший сорт! Ну пока, мамка! Поехал. Пока!

2

Не столь уж и наивен был Иван Емельянович, чтобы не понимать, на что идет, решаясь сдать по просьбе Ташкина эти липовые яйца. Неискоренимая готовность порядочного человека прийти на помощь, откликнуться на зов товарища, с кото­рым, худо-бедно, проработали почти тридцать лет, сыграли тут свою роль, а может, еще и потому согласился, что незаметно дал себя приручить и приучить к жизни по принципу: ты — мне, я — тебе. Размытый, коварный принцип. Одни считают, что только так и можно жить в наше время, и живут припеваючи, не маясь угрызениями совести. Другие тихо и упорно сопротивляются или отходят от дел, сворачиваются улитками в своем хозяйстве, прячутся за болезни, торо­пятся на пенсию, лишь бы не участвовать, не знать, не видеть и не слышать. Конечно, когда взаимовыручка по-братски, не в личную корысть той или другой стороне, а только лишь во благо общему делу, тут никаких сомнений: ты — мне, я — тебе, иначе не проживешь при нашей вечной бедности, при вечном нашем дефиците. Но когда тебе дают орден, а потом просят выручить, умалчивая при этом, что выручка связана с махинацией, то как тогда? Это что, тоже взаимовы­ручка? Или что? Сомневался, раздумывал и все же решился, успокоив себя тем, что решал не единовластно, а успел предварительно переговорить с членами правления. К тому же просьба шла не от какого-то постороннего дяди, а — что самое главное — от секретаря райкома!

На другой день после сдачи яиц, рано утром последовал звонок из райцентра. Едва в трубке раздался голос товарища Мурашова, председателя районного комитета народного контроля, сердце у Ивана Емельяновича болезненно екнуло: неужто по птичнику?! Мурашов предупредил, что будет к десяти и что потребу­ется часа два-три, просил выделить время, дело срочное. Народный контроль мог позвонить по любому поводу, и причин для срочцых разговоров всегда в избытке, но на этот раз тон, взятый Мурашовым, не предвещал ничего хорошего: такой чувствовался официальный холод, что сомневаться в причинах визита не прихо­дилось...

Мурашов приехал не один. Вслед за ним в кабинет вошли бывший директор плодоовощной базы Балтенков и бывший начальник связи Плюскарев, оба пенси­онеры, оба приятели и собутыльники Шахоткина. Сам Мурашов многие годы работал директором горячинской средней школы, а после ухода на пенсию был направлен в народный контроль по рекомендации областного комитета партии, вопреки намерению районного руководства поставить Балтенкова. Мурашов категорически не употреблял спиртного, был неподкупен, строг, и, наверное, поэтому его хотело дальнее начальство й не хотело ближнее. Народный контроль при нем активизировался, хотя, как было очевидно всем, в том числе и Мурашо­ву, касался пока лишь самых поверхностных слоев районной трясины — вглубь не пускали многочисленные начальники и его же помощники, приставленные местным начальством, видно, в порядке компенсации...

Небольшой темноватый кабинет, старый потертый стол и такие же стулья с матерчатыми спинками и сиденьями, телефонный коммутатор, тоже старый и потрескавшийся,— все тут говорило о более чем скромных возможностях хозяина, то бишь колхоза. И когда гости сели по приглашению Ивана Емельяновича за стол, придвинутый торцом к председательскому, когда Мурашов с нето­ропливостью педанта вытащил из портфельчика прошитые с краю черными нитками ученические тетради, достал очки и развинтил авторучку с чернилами, Иван Емельянович окончательно утвердился в своем первоначальном предполо­жении, что разговор пойдет о яйцах. Он весь подобрался, поплотнее придвинулся к столу, сложил перед собой руки, сомкнутые в замок, и приготовился слу­шать.

— Мы получили сигнал,— начал Мурашов, поглядывая сквозь очки то в тетрадки, то на председателя. Глаза его, темные, с белесоватым ободком, казались круглыми и хищными, как у старого коршуна.— Двадцать шестого июня сего года колхоз «Утро Сибири» предъявил к сдаче первую партию яиц в количе­стве пятисот штук. Яйца оприходованы кладовщицей Петрушенко М. И., кви­танция передана в райком партии товарищу Ташкину. Так?