Заброшенный полигон

— Это смотря кому,— отбила старуха. Она глядела на Николая, будто говорила только с ним.— Вон пусть Коля скажет: возьмут в начальники с нехо­рошей фамилией? А? — И так как Николай молчал, вяло пережевывая мясо с картошкой, сказала за него:— Нету таких начальников, нету! Фамилия очень даже сказывается. Вот был у нас в приходе поп, отец Вениамин, а в мирской жизни Андрей Иванович Бесов. Умной мужчина и батюшка серьезный. Ни рюм­ку, ни папирёску в рот не брал, пост блюл, не то что нынешние, а уж службу вел — заслушаешься. Голос душевный и подход знал. Сам с бородкой, видный, кра-аси-и-вай! А вот Бесов, и все тут. Так по сельским церквам и служил, в город не пущали — фамилия!

— Может, сам не хотел, —сказал Николай.

— Хотел! Он умный был поп, статейки сочинял, в Москве, в патриаршестве признавали. Признавать-то признавали, а ходу — нет. Из-за фамилии. Да он мне сам как-то признался. Я к ему на исповедь стала, очередь большущая, он спешит, а мне чего-го и ударило в голову, дай спрошу. И спросила. «Отчего,— говорю,— батюшка, ты в город не перебираешься?» А он этак кротко вздохнул, положил ручку свою мягоньку мне на спину, аж до сердца тепло дошло, да и говорит: «Я,— говорит,— родителев знак имею нехороший, фамилию, опа-то мне и вре­дит»,— «А поменять?» — говорю я. «Фамилия,— отвечает,—знак божий, как ни меняй, а суть — с тобой».— «Но разве ж,— говорю,— вы имеете что с нечистой силой?» А сама крестом себя, крестом. Он тоже истово так перекрестился и ме­ня — тоже. «Конечно,— говорит,— не имею, но знак есть, а потому, добрая душа, надо о спасении думать особо, не предаваясь соблазнам гордыни и плот­ских удовольствий».

— Ну, бабаня, ты даешь! — невесело рассмеялся Николай.— Поп сам себя боится! Ну ты и фантазерка!

— Не веришь? — чуть ли не подпрыгнула старуха. И, повернувшись к иконе, висевшей в красном углу, трижды перекрестилась.— Вот те истинный крест!

— Да не тебе не верю — ему! Чтоб из-за фамилии торчал в сельской цер­квушке — чепуха это! — Николая стал злить весь этот разговор про попа.— Бездарь или дефективный какой-нибудь. Пил по-тихому или с девочками баловал. Вот его и придерживали. А может, ленивый был.

Бабка даже задохнулась от возмущения. Ее куричье лицо с острым тонким носом, сощуренными глазками и морщинистым круглым ртом задергалось впе­ред-назад, словно она хотела сглотнуть застрявшую в горле еду.

— Антихрист ты! — прошипела она.— Антихрист, хоть и крещеный.

— Это я-то крещеный? — расхохотался Николай.— Мама, я крещеный?

Татьяна Сидоровна, поставившая в печь чугунок с молоком, оперлась об ухват и, держась за него обеими руками, сказала:

— Отец не дал. Бабушка хотела, а отец не позволил.

— Нанося! Выкуси! — с ехидством, злорадно прокричала старуха, метнув кулачком с выставленным кукишем.— Это Ванька-то не позволил? А я и не спрашивала. Вы в клуб, а я,— она кивнула на Николая,— в одеяльце да к ба­тюшке. Раныне-то, до пожара, у нас своя церковь была. Отец Вениамин и крестил. За спасибо, правда, ничо не дала, а он и за спасибо окрестил. Хороший батюшка был, царствие ему небесное. Так что ты, Коля, у нас крещеный.

— Мама, это правда? — спросил Николай.— Не сочиняет бабаня?

— А ну вас. Ну, крещеный. Откуда я знаю? И что за охота споры разводить? Неужто нельзя спокойно говорить, обязательно надо сцепиться. Устала я от вас ото всех! — сказала Татьяна Сидоровна и стукнула ухватом об пол. — И что вы за люди! С утра до ночи гыр-гыр-гыр, гыр-гыр-гыр. Никаких нервов не хватит.— Она прислонила ухват к печи, локтем обтерла лицо и виновато улыбнулась Николаю.— Не серчай, Колюшка, и правда устала я. Ты сыт? Может, оладушек испечь?

— Спасибо, мама, сыт, ничего не надо.

— Ну тогда я приберусь да пойду прилягу. Неможется мне что-то.

Бабка исподлобья поглядела на нее, на Николая и, подморгнув, глазами указала на свою комнату. Поднявшись кое-как, она поплелась, опираясь на корявую, отполированную за долгие годы палку. Николай поднялся, обнял мать и прошел вслед за бабкой. Хотя старуха и казалась ему временами выжившей из ума, все же была занятной, знала тьму всякой всячины, а главное — была вели­кой выдумщицей.

Старуха улеглась на кровать, вытянулась, расслабилась, даже рот приоткры­ла от благости, которая на нее снизошла. Николай сел на табуретку у оконца, в просвет между кустами черноплодки ему виден был их двор, огород, угол со­седского дома, поросенок, лежащий в старом корыте, кот, крадущийся вдоль изгороди за пригревшимися в пыли воробьями, колодец с распахнутыми створка­ми и рукояткой ворота, повисшей в верхней точке,— весь этот тихий теплый мирок, в котором прошло его детство. От сарая доносились хрясткие удары топора, запалистая ругань отца. А тут, перед ним — бабка, всю жизнь, сколько себя помнит, была точно такой же, как и теперь,— немощной, вздорной, с утра моло­дой козой несущейся в огород, в лес за грибами и ягодами, а к вечеру умирающей. Доброй вещуньей, истово верующей .в бога, боящейся его страшной кары за какие-то старые грехи, то ли свои, то ли дальних предков...

«Чудны дела твои, господи!» — подумал он с улыбкой. Сам физик, идущий мыслью к межзвездным далям, сознанием и душою впитавший самые новейшие понятия о сложной, изменчивой структуре материи, дерзновенно рискнувший прожечь атмосферу своими плазменными жгутами, сидит в этой затхлой комнат­ке, пропахшей ладаном, табаком и нафталином, рядом с темной суеверной старухой, и старуха эта — его родная бабушка! Не слишком ли мы обольщаемся своими научно-техническими достижениями...

Бабка лежала на спине, скосив на него прищуренные глаза, и оттого казалась настороженной и злой. Но вот она вытерла кончиком платка рот, посмотрела на свои руки, на одну, на другую, сдунула мошку, вытянула руки вдоль по одеялу и затихла, бездвижная и почти бездыханная. Николай тоже затаил дыхание, зачарованный тишиной и каким-то нервным током, исходившим от старухи.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

— Ты, Коля, садись туточки, чтоб видать было, а я вот так вот повернусь, передохну да кой-чего тебе расскажу, потому как никто, ни отец, ни мать тебе этого не скажут, одна я. Ты сны какие видишь?

— Сны? Вижу.

— В цвете?

— Всякие. И в цвете бывают. А что?

— А старика какого-нить видишь?

— Старика? Не знаю, не помню.

— А ты вспомни. Такой невысоконький, сам темный, а глаза белые, как с бельмами. Старый старик.

— Старый? С бельмами? Нет, никогда не видел.

— А я вижу. Знаешь, кто это?

— Кто?

— Предок твой. Прадед отца. А твой, значит, прапрапра...— и не выгово­ришь. Ходит. Смотрит. А глаза — пустые. Во страх-то... Ты там на болоте, в часовне сидишь, гляди в оба, не подпущай. Крестись! Начнет наплывать на тебя, крестись! А сам не беги — нельзя! Бежать ни-ни — обовьет и придушит. Он ить колдун.

— Зачем же ему меня душить? Я ведь его прапраправнук.

— Так это ж не он! Это ж злой дух бродяжит. Добрый-то в могилке лежит, а злой по свету мотается, мстит.

— Кому мстит? Нам, что ли?

— И нам, и людям вообще. На кого бельмы наведет, тому и лихо. Злодей потому как. Злодеи ить безо всякого выбора действуют, им лишь бы страхом, кровью насладиться. Они ж смертью чужой живут.

— Как это «смертью живут»?

— Ну как, как. Нам жизнь нужна, а им — смерть. Для нас родиться, для них — умереть. Оне вроде тоже люди, только наоборот. Меченные дьяволом.

— Интересно. И как же они выглядят?

— А так и выглядят. Ходют, вроде нас с тобой, на двух ногах, пищу едят людскую, голосом говорят человечьим, а тут, в нутре все по-другому. И видят по- другому, и слышат, и чуют, и время наперед знают — чего как с кем сотворится. Беду напущать умеют — и на одного, и на всю деревню,— мор. Скот потравят — падеж пойдет. Молнией ударят в избу, али в человека, али в скотину, али в стог сена — как схочется. И человек тут неволен, одно спасение — молитва.