Заброшенный полигон

— Да ну вас! — возмутилась Катя.— Чего так-то? Расписали — хоть стой, хоть падай. Так будет, если со стороны придут, чужие, а если свои — такого не допустят.

— Машины вас задавят, машины! — закричал Николай.— Булка, яйко, млеко — давай, давай, матка! Вот что от вас потребуют, а не красоты ваши, цветики расписные. Нынче мудро поступают те начальники, которые не торопятся строить дороги. Чем дальше в лес, тем целее жизнь. Вот как! А ты — «надоело смотреть, как измываются над землей, над скотиной». Надоело смотреть — не смотри! Поезжай в город, тебе эту скотину по телевизору покажут: ах, какие гладкие коровки, ах, какие милые телятки! Телевидение у нас тоже самое-самое...

Николай включил фары — разом высветилась несущаяся на них дорога, замелькали пожухлые травы в придорожных канавах. Николай насвистывал какой-то мотивчик, Катя понуро молчала. Далеко впереди, в правой низинной стороне, над болотами вспыхивали зарницы — с юга из-за леса наползала гроза.

Вскоре в свете фар показался мотоциклист. Николай резко затормозил, выскочил на дорогу, вскинул руки. Погромыхивая, постреливая мотором, к нему подкатил Пролыгин и остановился, не заглушая двигателя.

— Почему вырубил установку?’ — набросился на него Николай.

— Я?! Вырубил?! — искренне возмутился Пролыгин.— Врубить пытался.

— Врешь ты, монтер! Чего тебе надо? Чтоб в ножки поклонился? На бутылку дал? Чего ты голову-то мне морочишь?

— Ты что, Коля? Охренел? Ты ж наука. Я чё, совсем уже того? Там вишь какая история, почему-то перегруз по твоей линии, плавкие вставки горят. У меня было две, седни за день обе и пыхнули.

— И что же? Больше нет?

— А откуль? Я их не рожаю. Мне их в «Сельэлектро» не отпускают, потому как устарели. Подстанцию вообще пора бульдозером под корень, с пятьдесят второго гудит, старье! Я эти предохранители у горячинского монтера, есть там такой Митька Митрофанов, по трёхе покупаю. Во как!

— По трёхе,— подумав, сказал Николай.— Ну что ж, годится.— Он вынул из заднего кармана бумажник, отсчитал три трешки, подал Пролыгину, но у того руки лежали на руле, и Николай сунул деньги ему за пазуху.— За сгоревшие и за новый. Поехали.

Он сел в машину. Пролыгин с каким-то удивлением потрогал оттопырившую­ся на груди майку, примял, пригладил ее и, круто развернувшись, погнал в обратном направлении. Николай поехал за ним.

— Вот так! — сказал он, посмотрев на Катю. Она лишь покачала головой.

На подстанции в трех углах тускло светились спаренные лампочки. Пролы­гин слез с мотоцикла, открыл ключом свой шкаф, вынул резиновые перчатки, отомкнул замок ограждения, вошел внутрь. Натянув перчатки, дернул рычаг разъединителя, врубил рубильник, и трансформатор, поставленный специально для запитки линии, проложенной к «самовару», загудел ровно, спокойно, как ему и подобало. Никаких вставок он не менял, даже и не открывал шкафа, где они находились. Николай подождал, пока Пролыгин закрыл ограждение и свой шкаф с нехитрыми монтерскими причиндалами, хотел было уехать, но не вытерпел и, выйдя из машины, сказал:

— Ты что же, гад, считаешь меня дундуком? О каких плавких вставках ты бормотал? Ты даже не взглянул на них!

— Так я ж раньше заменил, но включить забыл. Ей-богу!

Плюнув с досады, Николай сел в машину и в сердцах так газанул, что взвыли шины.

— Напрасно вы ему дали деньги,— сказала Катя.

— Мне опыты надо провести! — кипя от злости, прокричал Николай.— Что я тут, перевоспитанием приехал заниматься? Да и разве чем-нибудь проймешь такого жлоба?

Катя сидела ровно, прямо, глядя перед собой. На коленях у нее лежала книжка «А. С. Пушкин. Сказки». Николаю вдруг стало забавно — эта ее серьезность, строгая поза, пушкинские сказки, которые она зачем-то учила наи­зусть... Он слегка подергал ее за косу. Лицо ее в сумраке кабины было едва различимо, но ему показалось, что она взглянула на него осуждающе.

— Какая ты серьезная! — сказал он, убирая руку.— С тобой и я становлюсь серьезным. Ты хорошо на меня влияешь.

— Я?! Влияю?! — удивилась Катя, приняв его слова всерьез.— Что вы! Ни на кого я не влияю. Это на меня все влияют.

— Кто же именно?

— Папа, Олег, учителя. Книги! Кинофильмы. Даже наш кот, по-моему, тоже влияет.

— А я? Влияю? Хотя бы на уровне вашего кота?

— Конечно! Ведь я собиралась съездить в город к бабушке, к папиной маме, а пошла работать к вам...

— Но ты не жалеешь?

— Не-ет, пока не жалею...

— Пока!

— Вы не обижайтесь, это так, вырвалось. У вас очень интересно. Эта штука, ну, плазменная игла — просто диво какое-то! Много слышала про науку, но чтобы такое... Скажите, это вы сами все придумали, «самовар» этот и все осталь­ное?

— Чудачка. А кто же мне будет придумывать? Это же моя диссертация!

— Да, наверное, интересно быть ученым...

Они въехали в лес, словно вонзились в черную стену. Кругом был мрак, и в кабине стало уютнее, свет от приборной доски как бы разгорелся ярче, осве­тил внутренность машины. Николай поглядывал искоса на Катю, теперь можно было разглядеть лицо, глаза, рот. Тени взрослили ее, проявляли какие-то иные черты — будущей зрелой женщины. Почувствовав взгляд, она повернулась к нему — серьезные внимательные глаза, темные, поблескивающие печалью, которая, казалось бы, не должна быть ведома ей. Но вот она улыбнулась — чуть склонив голову, без всякого жеманства и обычной женской игры.

— Давай лучше почитаю Пушкина.— И, чуть торопясь, неумело прочла:

У лукоморья дуб зеленый;

Златая цепь на дубе том:

И днем и ночью кот ученый

Все ходит по цепи кругом...

Николай слушал с улыбкой: темень, глушь, дорога через лес и вдруг — Пушкин! Чудеса!

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей;

Избушка там на курьих ножках

Стоит без окон, без дверей...

Катя засмеялась:

— Почти как у нас на полигоне. Да?

— Ага. Только дуба нет. Я — вместо дуба. Похож?

— Нет, ты не дуб...

— Смотря как понимать, да?

— Ой, я не то хотела сказать,— смутилась Катя.— Конечно, не дуб — ясень.

— Ох ты! А где, интересно, ты видела ясень? У нас они не растут.

— Ну, во-первых, проходили по природоведению, а во-вторых, в кино. Хорошо помню. Большое такое дерево, хорошее дерево, доброе. Ясное.

— Короче, все равно — дерево. Да, Катя?

Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Катя прикрылась книжкой и даже закашлялась от смеха.

Они въехали на поляну, остановились. Николай выключил сначала фары, потом, чуть помедлив, подфарники и внутреннее освещение. Глаза привыкли, и стали различимы контуры часовенки с ажурной башенкой, черная глыба сарая, полог, провисший между направляющими. Небо над лесом было затянуто туча­ми, как бы самым краем, и там посверкивало, а над болотом сияли звезды — ни облачка, ни тумана.

— Среди болот и нет тумана — не странно ли? — сказал Николай.

— Туман? — переспросила Катя задумчиво.— Тумана нет. Болото дышит. Вдох — выдох, как мы. Днем — вдох, вечером — выдох, ночью — вдох, утром — выдох,.

— Значит, сейчас оно всасывает воздух? — уточнил Николай.

— Фу»— поморщилась Катя,— слово-то какое. Дышит!

Они вышли из машины. Вся округа, казалось, была начинена невидимыми маленькими трещоточниками — каждый крутил свою, трещал на свой манер, квиликал, чичикал, тирликал, посвистывал, поскрипывал, тер щеточкой по струнам, колотил по барабану. Болото жило, пело, радовалось прозрачности воздуха, ночной свежести, запахам трав, леса — самой жизни.

— Забавно? — спросила Катя.

— Что? — не понял Николай.

— Ночь, болото — и совсем не страшно. Да? — поеживаясь, как-то неуве­ренно сказала Катя.

— Страшно? Какие могут быть страхи? Вот сейчас как раскочегарим «само­вар», вся нечисть разбежится.

Николай хотел было идти к часовенке, как вдруг невдалеке раздался громкий вскрик — то ли испуганной птицы, то ли зайца. Катя схватила Николая за руку, прижалась к нему.

— Что ЭТО?