Заброшенный полигон

Возмущенный, но и заинтригованный, Николай пошел к установке. Вадим и Олег раскладывали по пол-литровым банкам с марлей, стоящим таким же рядом в противоположном направлении, свежую добычу из трехлитровых банок. В первой банке, у самой трубы, свернувшись кольцами, лежала небольшая га­дючка. В остальных сидели лягушки, кузнечки, какие-то жуки, бабочки. Размах предстоящего эксперимента поразил Николая — эвон как развернулись! Разго­варивать было невозможно из-за шума, и Катя лишь разводила руками, показы­вая, как она удивлена.

Вадим впереди, Олег — за ним пронеслись мимо них в часовенку. При этом Вадим нахально подмигнул Николаю, дескать, подожди, не то еще будет. У Олега вид был запаренный, волосы потными, слипшимися сосульками висели на лбу и на затылке, в глаза он не смотрел, боялся.

В часовенке раздался щелчок пускателя, и «самовар» тотчас взвыл, входя в форсированный режим. Струя сжалась в тончайшую иглу, скользнула в небо и вытянулась сияющей струной, конец которой неразличимо терялся в вышине. Николай кинулся в часовенку с намерением немедленно отключить установку, но из дверей, чуть не сбив его, выскочили друг за другом Вадим и Олег и как-то странно, вприсядку стали продвигаться от банки к банке, разглядывая содержи­мое и делая записи в своих блокнотах. Николай тоже присел над банкой — лягушки в панике, отчаянно прыгали на стенки, давили друг друга, потом вдруг повалились навзничь и замерли, чуть подергивая лапками. И дышали они как-то странно: сначала часто, жадно, разинув пасти, потом все реже, как бы нехотя, лениво. Николай удивленно глядел на них, теряясь в догадках: что это — шок? отравление? смерть?.. Что так подействовало на них? Неужели «самовар»? Похо­же, он. Но что именно? Звук? Излучение? Ионизация? Поле?

В других банках происходило то же самое, только чем ближе к установке находились банки, тем картина была определеннее: лягушки, кузнечики, жуки — вся живность уже не подавала признаков жизни.

Труба ревела, сипела, изрыгала в небо раскаленную струю. Николай забыл обо всем на свете: о своих экспериментах, о Кате, о сложностях дома — здесь,в Камышинке, и в городе с Аней. Забыл он и о том, что форсажный режим съеда­ет слишком много ацетилена и его может не хватить на опыты для диссертации... Согнувшись, он переходил от банки к банке, все ближе к трубе, к ее всасывающе­му патрубку, вокруг которого тоже появилось слабое фиолетовое свечение.

Наконец он оказался возле банки с гадюкой. Змея была еще жива. Ее раздув­шееся туловище жирной селедкой заполняло всю банку. Головка с вытаращенными глазами и разинутой пастью, продырявив марлю, стояла торчком и мелко-мелко подрагивала.

Проведший треть жизни в деревне и бегавший чуть ли не круглый год босиком, он не боялся ни змей, ни пауков, ни клещей. Никогда он не мучил ни ко­шек, ни собак, ни лягушек. Правда, нередко приходилось видеть, как режут на мясо поросенка или бычка, однако при этом особо не переживал — дело житей­ское, нужное, такое же, как свернуть голову курице или индюку. Но теперь эта молодая сильная гадюка, подыхающая на его глазах неизвестно отчего, вдруг ошеломила его, вызвала не жалость, сострадание, а отвращение, чувство брезгли­вости, как нечто чуждое, враждебное, из иного мира. Как будто не сама земная жизнь взывала к нему с последней отчаянной мольбой о помиловании, а исчадие злых сил билось в попытке прорваться сквозь барьер. И еще одно чувство владело им — жгучее любопытство, прямо-таки жажда узнать, что же это такое, что происходит, почему гибнет живность? Жажда эта была столь сильна, что даже вызывала тошноту.

Мысль его, помимо его воли, заработала в единственном направлении — что бы такое придумать, что бы такое изобрести, чтобы выяснить, что же происходит с этими тварями, что их губит? Еще в городе на малых моделях он проверял плазменную струю — заметного излучения там не было. Здесь же... здесь могло появиться... Ему не хватало знаний вообще и по физике в частности. Он плохо представлял себе, что происходит в ускоряющейся струе плазмы высокой темпе­ратуры в поле высоковольтного электрического разряда да еще с магнитными вихрями,— проводил ли кто-нибудь когда-нибудь такие расчеты, он не знал, а математической подготовки, чтобы самому провести расчеты, ему явно недоста­вало. Другой на его месте выключил бы установку, поехал бы в город, обложился книгами и через месяц-два вернулся бы с полным пониманием, того, что тут происходит. Но он был бы не он, если бы сделал именно так! Да и кто сказал, что великие открытия делаются осторожными педантами?! Насколько ему известно, почти все значительное, что было открыто в физике за последние три столетия, было открыто импульсивно, случайно, порой с риском для жизни, как, например, излучение урана и радия. А отчаянные эксперименты Рихмана, сподвижника Ломоносова: не сробел мужик замахнуться на самое грозное атмосферное явле­ние — молнию! И поймал-таки, хотя и поплатился за это жизнью. А супруги Кюри — Пьер и Мария Склодовская — знали, что излучение чрезвычайно опас­но, но все равно продолжали опыты! Мария Склодовская погибла от лейкемии... А физики-атомники нашего века — им несть числа! — шли на ощупь, складыва­ли вручную штабеля из урановых брусочков, беря на себя первые незримые удары цепных реакций; любовались невиданными свечениями и потом слепли, обжигали руки альфа-частицами, травились коварными сублиматами, плутони­ем, ртутью, фтором, бериллием,— шли, теряя самых лучших, самых отважных, приобретая крупицы знаний, которые и составляли смысл их поиска, борьбы и страданий... Конечно, жизнь человека бесценна, ее нельзя «разменивать» на какие угодно важные открытия и научные подвиги, но только, по его, Николая, мнению, жизнь хороша еще и тем, что в какой-то момент может явиться послед­ним, самым веским аргументом, самым веским доказательством, самым крупным козырем, и человек может поставить ее на карту. Во всяком случае, свою жизнь он поставил бы...

Его осенило: сейчас они испытывают горизонтальный ряд, а нужен еще и вертикальный, чтобы узнать, как это загадочное Нечто будет действовать на организмы, расположенные вертикально, над землей. Соорудить элементарную этажерку ничего не стоило, и едва он намекнул жестами Вадиму о своей идее, как тот из реек и кусков фанеры быстро сколотил великолепную подставку. Они разместили ее поближе к «самовару» и стали подносить дальние банки с ля­гушками. Катя тоже носила банки и передавала их Николаю, а он расставлял по полкам скорее интуитивно, чем по какому-то расчету. Они загрузили все шесть этажей. И тут вдруг отключилось напряжение, погасли лампочки под навесом, на территории и в часовенке. Струя словно ухнула вместе со звуком обратно в трубу, превратилась в заурядный факел — рев перешел в упругий свист, шипение, всхлипы. Николай кинулся перекрывать газ. Завернув краны на баллонах, он перекрыл общий коллектор. Поляна погрузилась во мрак. Стало тихо. Ощутимо колыхнулся воздух, и какое-то странное напряжение, царившее вокруг трубы, стало постепенно ослабевать, растекаться, пока совсем не исчезло, оставив после себя лишь легкий запах озона.

Открылось небо — из непроглядной черноты появились звезды, небо за­светлело прямо на глазах, заискрилось пылью Млечного Пути, ярко засиял и Сириус, обе Медведицы, Полярная звезда. Обозначились контуры часовенки, сарая, кустов рябины. Возникли звуки — какие-то робкие, едва различимые, непонятные: то ли пробуют свои голоса напуганные лягушки в ближайшем болоте, то ли потрескивают сухие веточки под чьими-то шажками, то ли проснулись сороки и переговариваются между собой. Сорвавшаяся звезда прочертила полнеба и так же внезапно, как и появилась, исчезла, не долетев до горизонта. Небо в том месте, где только что сияла и ревела игла, как бы клубилось и расплы­валось — звезды сквозь этот столб пространства качались и мутнели, как далекие миражи в знойный летний день.

— Как интересно! — прошептала Катя.

— Чудеса, да? — откликнулся Николай.— Наши чудеса!

— Братец твой — феномен,— сказал Вадим и рассмеялся.— Любовался жучками-паучками, обнаружил, что они дохнут,— расплакался, а теперь тра­вит — за милую душу! Будущий биолог, причем исследователь. Да, Олег?