Валдаевы

Бойким ливнем зашумел молодой осинник — вихрем промчалась через него барская тройка.

Пахло свежескошенной травой. Этот запах воскресил в памяти Ростислава Максимовича далекие воспоминания. Прошло много лет с тех пор, когда он вместе со своим товарищем, с которым учился в Александровском военном училище, приехал в отпуск к отцу в имение. Сколько лет ему тогда было?.. Двадцать один год. Столько же, сколько сейчас — брату…

— Ты чему улыбаешься? — спросил Евгений.

— Так… Вспомнил… В твои годы я тоже приезжал сюда. Отец еще был жив… Дела давно минувших дней, преданье старины глубокой.

— Так уж и глубокой! Ты не старик.

Ростислав Максимович промолчал и улыбнулся. Вспомнил, что вон на той полянке, на берегу озера, в те давние годы стоял цыганский табор. Он с товарищем приехал в этот табор, их окружили со всех сторон…

Лизали черноту неба языки костра, плясала молодая цыганка, бренчали монисты на ее высокой груди, и весь табор хлопал в ладоши и ликовал:

— Эх, Маша!

— Золотая совесть наша!..

До поздней ночи пели и плясали для них цыгане. Не те цыгане, которые поют в «Никольских воротах» или «У Яра», а кочевые, не ведавшие никогда ни кабацкой, ни ресторанной оседлости. Он с товарищем не скупился — совал в смуглые и цепкие руки то монеты, то бумажные деньги. В тот вечер много пили…

Проснулись рано утром. Над поляной стлался густой туман, лохмотьями повисая на кустах, на ветвях деревьев. И в первую минуту после сна он не поверил своим глазам: лежит на траве, над ним — открытое небо. А ведь ложились под пологом шатра!.. Где этот шатер? И где цыгане?.. Может быть, ему приснился сон?.. Поеживаясь от утренней свежести, поднялся с земли, — товарищ дрых на траве, положив под голову фуражку, с которой была снята кокарда.

— Слушай, — растолкал его Ростислав Максимович. — Кажется, мы все на свете проспали: и деньги свои, и лошадей, и цыган!..

— Ну и пусть… — Товарищ перевернулся на другой бок. — У меня не голова на плечах, а сплошная боль… Радуйся, что счастливо отделались. — И улыбнулся, мечтательно закрыв глаза. — А Маша была хороша!.. Не девка — костер!

— Ищи теперь ветра в поле.

И теперь, вспомнив, как брели они в усадьбу с помятыми после попойки лицами, Ростислав Максимович подумал, что тот давнишний вечер с запахом дыма костров, с цыганскими песнями, с отчаянным перезвоном монист, — тот вечер навсегда врезался в память. Что бы сделать приятное для брата?.. Надо, чтобы и ему надолго запомнились отпускные дни в родовой усадьбе…

Остановились возле паровой мельницы.

Ростислав Максимович прошел в контору. Навстречу из-за стола поднялся техник Торопыгин — длинный малый с тщательно набриолиненными волосами, зачесанными назад.

— Как наши мукомольные дела идут, Филат Федулович?

— Здравствуйте! Очень даже неплохо идут дела.

Поговорив немного о делах на мельнице, граф как бы невзначай напомнил, что завтра воскресенье и хорошо было бы, если бы завтра на пчельник мог приехать мордовский хор — мужики и бабы, — да чтоб оделись как положено; лучше собрать всех к вечеру, но засветло; каждый получит по рублю…

Торопыгин кивнул и взял протянутую двадцатипятирублевую ассигнацию. Выйдя на улицу, Ростислав Максимович шумно вздохнул и сказал брату, поджидавшему у фаэтона:

— Ну, а теперь — на пчельник!

После их отъезда Торопыгин сразу отправился к кирпичных дел мастеру Потапу Алямкину. Плечистый, с длинной, всклокоченной бородой, мастер встретил желчным голосом:

— Чем обрадуешь, господин анжинер?

— Только-только граф приезжал…

— А меня он за человека не почел?

— Тебе он через меня наказал…

Выслушав наказ, Алямкин ухмыльнулся:

— Что ж, сделаем. Я такими игрушками и раньше играл. Мужиков на себя беру, а Лепетуха голосистых девок и баб найдет.

С утра пасечник Корнил не находил себе места: вот-вот должен приехать граф, — о его приезде Корнил слышал вчера от управляющего имением. Поутру пасечник оделся во все новое — белая холщовая рубаха, небесно-голубые порты с белыми полосками, новые, будто лакированные, темно-желтые лапти вкупе с чистыми портянками. Он знал, что барам нравится такая одежда на простолюдинах.

Вот наконец и тройка. Пара карих, а меж ними сивый, словно белая береза среди лип.

— Ну, здравствуй, наш Назарыч! — приветственно молвил граф Ростислав Максимович, спрыгивая с подножки фаэтона. — В гости к тебе нагрянули.

— Милости просим, ваши сиятельства! Добро пожаловать!

Подпоручик сразу же накинулся на воду, принесенную помощником пасечника, — пил прямо из ведра.

— Потерпели бы малость, ваши сиятельства, — неуверенно отговаривал его Корнил. — Пущай бы чуток отогрелась вода. Не дай бог — простынете.

Он всячески старался угодить хозяевам. Упросил их попробовать медовухи, сварил стерляжью уху, попотчевал груздями — мелким бесом рассыпался перед сиятельными гостями. А те, утомленные, сытые, хмельные, после обеда завалились на недавно скошенное сено, пахнувшее чабрецом.

Изрядно наглотался медового кваса и кучер Харитон. Сидел он в избушке пасечника и разглагольствовал:

— Могешь, Корнил Назарыч, угождать, могешь…

Солнце перевалило далеко за полдень, когда Аристарх Якшамкин и Калерия Чувырина возвращались из конторы графской экономии в Алово. В конторе ничего не знали о том, что граф пригласил их на работу, поэтому отказали за отсутствием на месте самого хозяина. Велели прийти на будущей неделе.

Шли полем. Вдали жнецы взмахивали пучками срезанных колосьев. Аристарх вдруг спросил Калерию по-русски:

— Ухи у меня не красной?

— Зарделись чуток.

— Значит, рассердился. Стыдно возвращаться мне, — сказал он на этот раз по-мордовски. — К Вавиле Мазылеву опять идти? Нет! Денег мало дает. Наймусь, пожалуй, к Мокею Пелевину.

— Кто такой Мокей?

— Лавочник. Давно меня в батраки зовет. А к этим обманщикам я больше ни ногой. — Он кивнул в сторону графской усадьбы.

— Не зарекайся, может, и придется когда-нибудь… Ну ладно об этом. Я перед тобой, Аристарх, виновата чуток.

— В чем провинилась-то?

— Помнишь, как-то зимой, в городе, вы к нам заходили, спрашивали, где Евграф, мой муж?

— Ага.

— Я правды вам тогда не сказала. Могу сказать — одному тебе.

— Да ведь и так все знают: в тюрьме сидит.

— Знать-то знают, а за что он там — никто не знает. Безвинно страдает Евграф.

И рассказала об ошибке бедного мужа.

Впереди показалось Алово. Предзакатное солнце сверкало в золоченом куполе храма.

— Не кручинься, добрый человек, — проговорил Аристарх. — Вернется твой мужик, все снова наладится.

— Дай-то бог!..

Дуне Чувыриной тридцать восемь, но она еще в девках ходит. Вроде бы всем взяла: и красавица писаная, и здоровьем пышет: но стоит ей улыбнуться и заговорить, — хочется заткнуть уши и подальше бежать. Преглупая!

Обычно сосватанная невеста ходит приглашать родных и знакомых на свою свадьбу с палкой, перевитой лентами и гирляндами цветов. Попрошайничая, Дуня постоянно ходит с такой палкой на плече. Ни одного дома на улице не пропустит. Войдет в избу, перекрестится, кашлянет в кулак, поздоровается и степенно скажет:

— На свадьбу мою приходите.

— Когда же тебя запить успели?.

— Послезавтра.

— За кого?

— Да за Аверку Мазурина.

— Но позавчера ты за Глеба Мазылева выйти хотела.

— Хотела, да расхотела. Опостылел он мне.

— Все выбираешь, девка, ищешь…

— И не говори. Никак не встречу жениха по душе.

— Хлебы, доченька, вчера не удались у меня: подать не смею.

— Ничего, зайду в другой раз — два куска дашь.

— На том и порешим: должна тебе буду.

По поручению кирпичных дел мастера и Торопыгина калачница Домна Лепетуха искала певиц для хора. Прежде всего направилась к Чувыриным. Дуня, у которой был на редкость дивный, сочный голос, поинтересовалась: